"Земля и воля" - 7

 Не прошло и двух дней, как я уже познакомился с Бекманом. Он оказался прямой противоположностью Зайчневскому; при живом темпераменте человек, однако, весьма уравновешенный; видно было, что он не только много читал, но и очень вдумчиво относился к прочитанному. Притом он отличался способностью отлично понимать людей и прежде всего со стороны пригодности их на что-нибудь; а так как притом он отличался тонким юмором, то его характеристики не только действительно выдающихся людей, напр. Н. X. Бунге или Виталия Шульгина, но даже вологодских деятелей выходили очень метки и остроумны. Меня особенно поразило в Бекмане уменье всякий вопрос ставить в ясно определенные рамки и, ни на минуту не уклоняясь от существа предмета, приходить к последовательно вытекавшему заключению. Видно было, что долгая кружковая практика не прошла для него даром, и в то же время становилась понятной та первенствующая роль, которую он играл на юге в среде университетской молодежи. Жизнь в Вологде, где он действительно пользовался всеобщим уважением и любовью, крайне тяготила его. "Уходят года, уходят силы, живешь здесь точно в пустом пространстве", -- говорил он. Я решил вести с ним разговор в самом скромном тоне.

 -- В Петербурге положено начало организации "Земли и воли", только начало, да и оно должно было сильно пострадать от последних арестов; может ли организация рассчитывать на какое-нибудь содействие с вашей стороны?

 -- Да ведь надо же когда-нибудь начинать, -- спокойно ответил Бекман, -- только в Вологде плохая почва, может быть человека два найдется, которых стоит привлечь. Правда, здесь чуть не на руках носят поляков (их было много административно высланных, главным образом из Царства Польского); особенно увлекается ими прекрасный пол, но ведь это ничего не значит. Как везде в провинции, в Вологде наповал ругают правительство, однако, не надо обманываться. Вот Петр Петрович Брянчанинов чуть не красный, потому что вместо губернаторства ему предложили выйти в отставку; Иван Николаевич Эндоуров тоже недоволен: думал, что ему по случаю девятнадцатого февраля дадут генерала, но его протектор Ростовцев умер ранее, и он остался ни при чем. И у всякого есть какой-нибудь чисто личный мотив. Если вам придется встретить Александра Михайловича Касаткина, прислушайтесь -- чистый якобинец, когда заговорит о правительстве: у него, видите ли, отняли крестьян, да еще заставили землю им дать; и хотя он отвел им болота, но кричит, что его ограбили. Но так как им (то есть дворянам) удалось сместить двух губернаторов, то теперь как-то меньше говорят о земском соборе. Впрочем, есть здесь два князя (Гагарин и Волконский [Гагарин, кажется, в самом конце 40-х гг. был выслан в Вологду за какой-то крупный скандал и оставался в ней добровольно. Волконский унаследовал богатые четыре имения Горчакова и все прожил в Вологде. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]), вот это настоящие революционеры, -- от огромного состояния у них остается ровно настолько, чтобы, умирая, было на что похорониться с подобающим церемониалом. Что можно будет сделать -- постараюсь, -- заключил Бекман, -- жаль, что в Вологде нет более Марьи Егоровны (?) Пейкер; [Ее муж был в Вологде перед тем вице-губернатором, потом деятелем в Царстве Польском за время Милютина; утонул при каком-то случае. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] при ее содействии можно было произвести некоторый сбор денег.

 -- А нет ли у вас хороших и надежных знакомых в таких-то и таких краях?

 -- Положительно никого.

 Хотя я не имел никакого основания сомневаться в отзывах Бекмана, все же решил прожить некоторое время в Вологде и лично присмотреться. Я свел немало знакомств, даже бывал в клубе, перезнакомился с поляками. Из последних двое выдавались -- Вацлав Пршебыльский, учитель гимназии, незадолго перед тем переведенный против его желания из Вильно, и Антон (?) Корженевский, литератор из Варшавы. Последний держал себя очень гордо, почти ни с кем из местного общества не познакомился. Из его слов выходило, что в Варшаве партия, ведшая дело к революционному взрыву, господствует над положением вещей.

 -- На нашем знамени написано: "Польша в границах до разбора", а на это добровольно русское правительство никогда не согласится.

 -- Но ведь с этой программой вы будете иметь против себя не только Россию, но и Австрию с Пруссией, на какие же силы вы рассчитываете?

 -- Народное восстание, поддержка всей революционной партии в Европе с Гарибальди и Кошутом, да и Франция будет за нас.

 -- Вы говорите о народном восстании, чем же вы думаете поднять народ?

 -- За "ойчизну" встанет всё, от мала до велика.

 И это говорил не юноша, а человек, которому было порядочно за тридцать лет и о котором шла молва, что он один из видных вожаков партии действия. Интересно, что Корженевский был, помнится, родом из Юго-Западного края, где настроение народных масс оказалось всего менее благоприятным для польского дела. Теперь, спустя сорок лет, трудно даже и представить себе то возбужденное до ослепления состояние, в котором находилось польское общество в начале 60-х гг.

 В. Пршебыльский ни в какие подобные разговоры не пускался; отличный учитель (естественной истории), он бывал в обществе, и его везде любезно принимали как человека образованного и весьма остроумного. Осенью того же года ему удалось как-то выбраться из Вологды, -- он был у меня в Петербурге; затем он принял самое деятельное участие в восстании, был одно время начальником г. Варшавы, кажется даже революционным министром внутренних дел и при общем крушении как-то уцелел, бежал за границу, где и умер.

 Встречался и с второстепенными поляками, даже с местными чиновниками из поляков; у всех патриотическое настроение (особенно у женщин) стояло на крайне высокой точке и тем сильнее оттеняло совершенно мертвенный застой местного общества. Правда, среди него выделялся ярким либерализмом советник Вл. Веселовский, но я был вовремя предупрежден Бекманом, что его словам никакой цены придавать нельзя. Помня совет господина с пенсне, я усердно ходил по городским базарам, не раз ездил в Прилуки (большое село с базаром); но то ли моя совершенная неопытность в роли наблюдателя, или уж мне просто не везло, только везде я слышал самые будничные разговоры, не дававшие ничего, чтоб вынести хоть какое-нибудь представление о настроении народа. В конце концов я решил вернуться в Петербург, да и надо было этим поторопиться, так как из верного источника получил предостережение, что ко мне начинает усиленно присматриваться жандармский полковник Зарин [Это был очень тучный человек, но Тимашев верно выразился, что Зарин гораздо тоньше, чем кажется с виду. На первых порах Зарин всех очаровал в Вологде своим либерализмом; ну и пожал плоды, так что скоро был переведен на довольно видный пост в Петербург. Впрочем, приемы Зарина не отличались особенной утонченностью; вот хоть бы случай со мной. Я в Вологде по приезде решительно не хотел связывать себя какими-нибудь занятиями, но по времени принял крайне выгодные уроки у А. А. Левашева, грязовецкого уездного предводителя дворянства, подготовлять его сына к переэкзаменовке. Я два раза в неделю ездил в подгородную усадьбу Левашева. И вот по времени узнаю, что Зарин у вице-губернатора Лаврова, за отсутствием Хоминского, управлявшего в то время губернией, вел обо мне такой разговор: "Удивительно, как ныне высокопоставленные лица легко дают свои рекомендации; например, Пантелеев имел от кн. Суворова письмо к губернатору, а между тем что же делает здесь этот Пантелеев? он у Левашева возмутил крестьян против него, восстановил сына против отца, на бульваре заводит предосудительные разговоры с гарнизонными офицерами и старается поколебать в них чувство долга". Когда я передал Левашеву эти сплетни, тот был до крайности ими возмущен, сам поехал к Лаврову и заявил, что ничего подобного и тени не было. Что касается до офицеров, то я ни с одним из них и двух слов не сказал. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)].