Параджанов - 2

Я довольно долгое время считал, что  читать Сергей Иосифович не умеет. Сам он утверждал, что прочел «Мойдодыр». Потом оказалось, что он сам написал семь сценариев. Но это никак не проявлялось в его жизни — ни одной книги у него в доме не было. Ничего в его речи и поведении не было связано с книжной культурой. Он постоянно что-то выдумывал, фантазировал, создавал вокруг себя какую-то полумифическую жизнь, превращая всё вокруг в произведение искусства или в эпизод казавшейся ему очень значительной, но во многом выдуманной жизни. Скажем, в его микроскопической спаленке-кабинетике, где стоял маленький письменный стол и железная походная кровать всегда висела чуть выцветшая, но замечательной красоты персидская набойка. Сергей говорил, что её подарил ему армянский католикос в Эчмиадзине. Я сомнений не высказывал, но однажды на день рождения подарил ему довольно эффектную, имитирующую античную, французскую инталию XVIII века. Сергей кого-то попросил сделать ему серебряную оправу, и раза два я видел у него на пальце действительно очень красиво получившееся кольцо. А потом мне передали со сдержанным уважением: «Какое замечательное кольцо подарил Сергею католикос». Сергею казалось, что в его жизни должен быть католикос. Потом кольцо исчезло, — вероятно, кому-то подарил или продал — он совершенно не был коллекционером.

В кабинетике почти ничего не было развешено, я помню только его фотографию — совсем молодого — на кинопробах, кажется, в роли Лермонтова на Кавказе. Но в столовой — на стенах, на подоконнике, просто на полу — всегда была масса вещей. Изредка были его собственные вещи — их было гораздо меньше, чем сейчас в Ереванском музее. Одно время на подоконнике стояли пять его известных скульптурных горельефов — в центре склонившиеся друг к другу апостолы «Пётр и Павел», как он говорил — «в любви». Бывали его фотографии, рисунки, но всегда в очень изобретательных, сюрреалистических рамках, собранных из бумажных цветов и журнальных репродукций буквально из всего, что попадётся. Но такой красоты… Однажды он мне подарил свою поразительную фотографию рядом с Лилей Брик, на ней он как будто уже вернувшийся с того света, с такой загробной пронзительностью, какой не может быть в жизни. Один московский художник, побывав на посмертной выставке Параджанова в Московском Манеже (я туда не смог пойти — не до того было), сказал, что видел там и мой какой-то портрет, как «портрет неизвестного», и даже сказал об этом устроителям. Но когда я стал наводить справки об этой фотографии или коллаже, мне никто ничего сказать толком не мог.

На стенах были барочные золочёные резные купидоны, всегда —  украинские иконы и народные портреты, польские парсуны из провинции. Сперва те, что потом в два приёма купил я, потом — другие. На дивные украинские изразцы с солдатами и поразительные резные подсвечники у меня денег не хватило. Но всё это у Сергея, все эти вещи — иногда подлинно музейные, иногда, с формальной точки зрения, простые и обыденные, были объединены такой феерической красотой и внутренним единством, неутихающей бурной его жизнью, какими-то его бесконечными подарками (скажем, с прошедшей в Киеве флорентийской выставки современных имитаций прикладных вещей эпохи Возрождения, потом все эти поделки были распроданы, розданы; у меня один из подаренных Сергеем подносов сохранился), рассказами о спектаклях, фильмах, концертах.

— Ты уже видел «Преступление и наказание»? Я вчера отправил Кулиджанову телеграмму: «Видел твоё преступление, жду наказания».

Я довольно часто у него бывал. Он дивно пел украинские песни, всегда при мне — многоголосые, с Николайчуком, с профессиональными актёрами — он же до этого учился в консерватории. У Сергея на удивление для того времени мало пили — две-три бутылки вина за вечер для десяти гостей. Сам он вообще почти не пил — ему не нужно было спиртное — и без него Сергей почти всегда испытывал возбуждение, острый интерес ко всему происходящему.