Шаламов - 16

С 1977 года за Варламом Тихоновичем ухаживала Людмила Владимировна Зайвая, о которой следует рассказать отдельно, так как ее значение в судьбе Шаламова  последних лет сложно переоценить. Именно с ее истории можно начать ту часть рассказа, которая связана не столько с моим знакомством с Шаламовым, сколько с тем, что мне кажется важным сказать о судьбе его наследия, памяти о нем.

Людмила Владимировна была очень добрым, наивным и самоотверженным человеком, самостоятельным поэтом, и в начале 1970-х годов широко известным в среде московской интеллигенции человеком. Это было время, после сталинского молчания, когда в обществе возникла острая потребность в книге. Всё мало-мальски любопытное издавалось очень большими тиражами (от приключенческой литературы до академических собраний сочинений), и тут же раскупалось нарасхват. К тому же это было время, когда значительная часть страны просто жила стихами (Ахматова поражалась: «Поэты выступают на стадионах»), и поэтические сборники были особой ценностью. И тут Людмила Владимировна создала, наверное, первый и уж, во всяком случае, самый крупный в Москве клуб книголюбов «Эврика» в Доме Технической книги на Ленинском проспекте, где, став членом клуба, можно было по особой разнарядке купить книги, которые были недоступны в книжном магазине. В клубе еженедельно проводились дискуссии, обсуждения новых изданий, но главное, их можно было купить. Бывал в этом клубе и никогда не забывавший Шаламова Шрейдер. Людмила Владимировна вызывала у него доверие и симпатию, и однажды он ей сказал, что есть замечательный человек, великий писатель, который совершенно одинок и остро нуждается в помощи и хоть каком-то уходе. Так Зайвая попала к Шаламову. И, к возмущению своей маленькой дочери, Людмила Владимировна начала всё своё свободное время отдавать стирке, уборке, приготовлению еды для Шаламова — выбор Шрейдера оказался на редкость удачным. Раз в несколько месяцев звонила Сиротинская (потом ещё и оклеветавшая её), и Зайвая, не понимая, кто она такая, исправно и наивно перед ней отчитывалась.

Когда Шаламов вынужденно стал членом Союза писателей, он изредка получал какие-то путёвки в Дома творчества. Однажды он так уехал в Крым и позвонил Людмиле Владимировне, чтобы сказать когда, каким поездом собирается вернуться, попросил, его встретить. Но поскольку вокруг уже шли аресты и Шаламов сам постоянно ждал ареста, то, когда Людмила Владимировна и Шрейдер не дождались его в назначенный день, они решили, что его арестовали в Крыму (подозревали даже, что его уже убили), и побежали в его комнату, считая, что скоро будет обыск и всё пропадёт и что необходимо унести, спасти те материалы, которые еще хранились в его доме. Что-то унёс Шрейдер, что-то — Зайвая, а Шаламов приехал на следующий день. То ли он ошибся, когда говорил о приезде, то ли — (потом он так говорил) что думал, что билет будет, а билета не было, — в общем, причина была какая-то вполне бытовая. А когда Зайвая его спросила, что же делать с той частью архива, что она унесла, он ей сказал: «Держи у себя, никому не давай». И так это продолжалось, собственно говоря, до самой её смерти. А Шрейдер всё, что унёс, через несколько лет отдал Сиротинской, так и не понимая ее роли.

На самом деле роль Сиротинской в судьбе Шаламова была очень простой. В эти годы забирали рукописи у всех лагерников, кого знали. Например, колымчанин Демидов, после обысков у всех его знакомых прожил ещё пять лет, но не написал ни строчки. Гроссману, правда, удалось спрятать один экземпляр «Жизни и судьбы», но и он до конца не был в этом уверен. Шаламов жил в Москве, был, конечно, не просто гораздо более крупным писателем, но всё же выпустившим уже три книги стихов, гораздо более известным человеком, чем Демидов и с ним решили обойтись деликатнее. Внезапно Сиротинская, видите ли, воспылала к нему необычайной любовью, имея молодого мужа и двух детей. Надо учитывать ещё положение, в котором находился и жил Шаламов. Из-за своих болезней он постоянно сморкался, и комната, как мне описывали (последняя его комната), была вся перегорожена верёвками, на которых висели простыни, в которые он сморкался. Какой там был порядок — легко можно понять. Наконец, он действительно был тяжело болен. То есть ни в какую необычайную любовь Сиротинской я не верю, тем более что она благополучно получив его архив,  о нём забыла, успешно выполнив полученное задание. Но я, довольно хорошо понимая Варлама Тихоновича со всей его, как и у меня, лагерной недоверчивостью, уверен, что он, конечно, пользовался ситуацией и даже поддаваясь с некоторым лагерным лукавством обману Сиротинской (всё-таки симпатичная молодая женщина, а он уже стар, болен, непривлекателен, да ещё так мало у него оказалось удачной личной жизни), Варлам Тихонович никогда ей по-настоящему не верил. Имела для него значение и уверенность Надежды Яковлевны Мандельштам, что Сиротинская — сотрудница КГБ.

Его недоверие выразилось хотя бы в том, что значительную часть архива он от Сиротинской как-то спрятал в своей коммунальной квартире (может быть у соседей), отдал ей далеко не всё, хотя теоретически сам, находясь в Москве в изоляции, да ещё ожидая постоянно ареста в это беспокойное время, должен был бы быть заинтересован, чтобы его рукописи сохранились в архиве литературы и искусства, чего в те годы безуспешно пытались добиться многие писатели.