Шаламов - 15

Кончилось всё гибелью Варлама Тихоновича. Чтобы его совершенно изолировать, устроили новую медкомиссию и по ее заключению решили перевезти Шаламова в закрытый психодиспансер. Он боролся, сопротивлялся, не давал себя одевать. Вероятно, считал (и был недалёк от истины), что это арест. Его насильно, полуголого, зимой запихивали в машину-перевозку, конечно, простудили, и на третий день он там умер от воспаления лёгких.

О смерти Варлама Тихоновича мне сообщила Таня Трусова, один из основных сотрудников «Бюллетеня «В», которая позже присоединилась к письму Сахарова с протестом против агрессии в Афганистане.

Она то ли приехала ко мне в Боровск, то ли как-то передала о том, что меня, как человека, не просто знавшего Варлама Тихоновича, но и вернувшегося из тюрьмы, просят сказать надгробное слово.

И я написал его. Варлама Тихоновича отпевали у Николы в Кузнецах, в Вишняковском переулке. В этом замечательном храме у гроба всю службу простоял с палкой много помогавший мне, когда я был в Ярославском лагере, Владимир Яковлевич Лакшин, возможно чувствуя вину за то, что в «Новом мире» не был опубликован Шаламов. Он знал, что я через Игоря Александровича Саца пытался уговорить Твардовского напечатать прозу Шаламова.

Я вышел на паперть. Там стояла Сиротинская. По-видимому, она пришла к самому концу службы. В церковь  не входила. Когда подали транспорт, она тут же залезла в машину с гробом. Там было еще несколько автобусов. Отношение к ней было такое, что никто не захотел даже сидеть с ней рядом. Я тем не менее решил, что хочу проводить Варлама Тихоновича.  Сел в некотором отдалении. И где-то в ногах у него сел какой-то стукач. Довольно известный тогда в Москве мальчишка. Так мы втроём доехали до кладбища. Была зима, было много снега, и подъехать к вырытой могиле было невозможно. Надо было довольно долго идти. Выстроилась длинная цепь за гробом. Впереди встал Боря Михайлов, который запевал, стал руководить шествием. И так, с пением псалма, мы дошли до  могилы, опустили гроб. Я хотел сказать приготовленное надгробное слово, но тут Боря подошёл ко мне и сказал: «Вы знаете, Варлам Тихонович был против того, чтобы что-то говорили на его могиле». Я тогда не сообразил, что Боря Михайлов не был знаком с Шаламовым и ничего знать о его желании не мог. Но в результате почти в молчании с двумя прочитанными стихотворениями все — было человек сто, наверное, — бросили по горсти земли со снегом, была засыпана могила, и мы уехали на поминки в квартиру переводчика «Улисса» Джойса и доктора физико-математических наук Сергея Хоружего, где уже не было, конечно, ни Сиротинской, которую бы никто не пустил, ни, кажется, Бори Михайлова. Там я произнёс то, что приготовил, чтобы сказать на могиле. Сороковой день отмечался  у Наталии Владимировны Кинд, где меня попросили повторить сказанное, и довольно скоро «слово» было напечатано в «Континенте».

Публикация надгробной речи меня совершенно не волновала, но именно поэтому, когда я был арестован второй раз, у меня были изъяты рукописи Шаламова. И один из пунктов моего обвинительного заключения, а потом приговора был как раз об этом — «Надгробное слово» о Варламе Тихоновиче.

Когда меня знакомили с моим уголовным делом (перед судом), а в нём было семь вполне бессмысленных томов, и процесс ознакомления длился не один день, я, чтобы спасти изъятые у меня в то время неизданные рукописи Шаламова, приложенные в качестве вещественного доказательства (а там было ещё и много правки, то есть виден был процесс работы), сперва их попросту украл из дела — спрятал под рубашку. Но, поскольку я понимал, что в тюремной камере они рано или поздно будут найдены, я каждый лист очень аккуратно скопировал — со всеми правками Варлама Тихоновича. Я рассчитывал, что сами рукописи у меня, конечно, найдут и вернут в дело, но мою копию изымать не станут и она уцелеет. Но на обыске перед отправкой на этап (во время моей прогулки, то есть без меня, что было незаконно) они забрали и Библию, которую я получил после трёх недель голодовки, и рукописи Шаламова, и мою общую тетрадь с копией. Так что где-то в КГБ всё это рядком лежит.