Шаламов - 14

Я сам никак не мог постоянно помогать Шаламову. В эти дни я с большим трудом, тайком уйдя от слежки, уже смог купить дом в Боровске, и делать это приходилось тайно, потому что мне ни при каких условиях не хотели продавать недвижимость. У меня был штамп «Подлежит документированию по месту прописки», то есть гласный надзор. Если я сниму комнату за сто километров от Москвы, то буду вполне зависеть от квартирной хозяйки, как это было в своё время с Толей Марченко. Что ей скажет милиционер, то она и напишет. И, соответственно, если у тебя надзор, то она напишет, что ты пришёл домой на два часа позже. Поэтому нужно было купить хоть какой-то, но свой дом, чтобы не было лишнего лжесвидетеля. Толя Марченко с Ларой Богораз всё время старались найти мне дом — у них в Карабаново. Но всё кончилось тем, что председатель райисполкома, разрешение которого в моём случае было обязательно, посмотрел на меня и сказал: «В своём районе я вам дома не продам». Так что Александровский район для меня оказался закрыт, и тогда мне кто-то сказал, что в Боровске на рынке висит объявление о продаже дома, и я, с трудом уйдя от слежки, тайком приехал в Боровск и мгновенно, — к счастью, у меня были деньги от проданных каких-то картин (у меня конфисковали сперва не всё и пытались купить ещё и тем, что часть забрали, часть не забрали, говорили: «Вы же видите, как мы к вам хорошо относимся»), — тут же купил дом. Дом был слегка дороговат, и поэтому его не покупали, но племянник бывшей хозяйки был замначальника отделения милиции, и он в тот же день меня прописал в доме. Несмотря на это, купчую никак не давали оформить (о моих попытках купить дом быстро узнали в КГБ), кто-то пытался этот дом перекупить, но майор мне просто поставил штамп в паспорт, и теперь по закону у меня был приоритет на покупку. На руку была и описка в моей справке об освобождении. Вместо 190-«прим» у меня там стояла 191 статья. Дело в том, что в Верхнеуральской тюрьме мне справку об освобождении выписывали ночью, чтобы не фотографировать меня, и до последней минуты держать меня в неведении, выйду я или нет.

Думаю, что они и впрямь не собирались меня освобождать, но месяца за два до конца срока в карцер, где я по обыкновению сидел, вдруг явился очень озабоченный начальник тюрьмы полковник Кузнецов со свитой и неожиданно спросил, откуда Сац — бывший секретарь Луначарского — знает его засекреченный телефон и спрашивает о моем здоровье? Я, естественно, сказал, что пусть это его, а не меня это заботит, но понял, что Игорь Александрович, используя свои старинные связи, как-то раздобыл телефон начальника тюрьмы, так как письма от меня тоже по обыкновению домой не доходили. Без этого, вероятно, они бы меня уморили, и Игорь Александрович перед смертью — я не успел его поблагодарить — спас мне жизнь.

Да, так 191-я статья Уголовного кодекса — это нанесение тяжких телесных увечий сотруднику милиции. На меня этот здоровенный майор с таким сожалением посмотрел — а я ещё после долгих голодовок и карцеров вообще едва ходил — и с заметным удивлением спросил: «Ну что вы могли сделать сотруднику милиции?» И я ему честно сказал, что это просто ошибка в справке об освобождении.

Для Варлама Тихоновича надо было найти каких-то помощников, защитников в Москве. Меня самого отпускали из Боровска для поездки к жене, матери, детям раз в месяц на три дня. Серьёзно помочь Шаламову я не мог.

Поэтому во второй или третий приход к Варламу Тихоновичу я взял с собой Сашу Морозова — литературоведа, специалиста по Мандельштаму и знакомого Шаламова по кружку Надежды Яковлевны, куда сперва был вхож и Варлам Тихонович. Оттуда, как из всех либеральных кругов Москвы, его «попросила», кажется, сама Надежда Яковлевна, как только выяснилось, что Шаламов ещё мнит себя поэтом и прозаиком, а не только почитателем Мандельштама, да еще и возлагает надежду — в сохранении своего архива — на Сиротинскую, которую Надежда Яковлевна вполне оправданно считала сотрудницей КГБ (об этом Сиротинская написала сама).

Саша Морозов без меня в этом доме для престарелых сделал две вещи, одна из которых была замечательна. Постоянно находясь с Варламом Тихоновичем и научившись разбирать его, в общем, очень невнятную речь, он понял, что Шаламов без перерыва бормочет, сочиняет всё новые и новые стихи. Саша записал и опубликовал в «Вестнике РХД» в Париже последние шаламовские тексты. Это, конечно, было большое дело. Но одновременно Саша сделал вещь, которую делать не надо было ни в коем случае (и скромно умалчивает об этом в своих воспоминаниях). Он начал водить к Шаламову врачей, помощников, фотографов и просто либеральных московских дам. Приличных и с не очень приличной репутацией. С одной стороны, действительно они заботились о Варламе Тихоновиче. Кто-то ему связал шапочку, кто-то ему что-то готовил, кто-то ему приносил фрукты, находил врачей, и всё это было полезно. Но, с другой стороны, этот дом для престарелых внезапно стал таким модным местом, как сейчас бы сказали, для московской либеральной тусовки. Это выяснилось месяца через два-три, придя к Варламу Тихоновичу я застал сразу трех московских дам и сказал Саше, что этого делать нельзя ни в коем случае, что это просто опасно. Пока к Шаламову никто не приходил, интереса к нему у КГБ уже почти не осталось, казалось Сиротинская надежно его изолировала. Если бы к нему ходили два-три человека, скорее всего, это тоже было бы безопасно. Но когда к нему начали ходить ежедневно и десятками разного возраста дамы из либеральной московской интеллигенции и начали рассказывать друг другу, что оказывается, есть такой Шаламов… А к этому времени вышел парижский том «Колымских рассказов». Шаламов наконец стал признанным на Западе писателем. Больше того, он получил премию Свободы французского ПЕН-клуба.

Я Саше вполне серьёзно сказал, что он подставляет Варлама Тихоновича, у некоторых дам, что он приводил, была довольно сомнительная репутация. Мне Саша жёстко ответил: «Я сам знаю, что делать. Пусть ходят и замаливают свои грехи». Саша бывал временами очень решительным и упрямым человеком, но, к несчастью, ему не хватало опыта. Я почти не бывал в Москве и не мог ничего изменить.