Шаламов - 12

Последний раз я видел Варлама Тихоновича здоровым, как ни странно, в Ленинской библиотеке — это была последняя встреча перед моим арестом. Я вдруг увидел его в научных залах среди каталогов, одетого более аккуратно, чем обычно. Удивился - я в библиотеке бывал часто, но Шаламова никогда прежде там не встречал. После его оправдательного письма в «Литературную газету» я к нему не приходил, и даже написал еще одно возмущенное, сохранившееся у меня письмо о том, что не хочу быть с ним больше знаком, но письмо не отправил — все же не так ясно, как теперь, но понимал, что у Шаламова особый свой долг и путь. Шаламов подошел ко мне и начал спрашивать, не знаю ли я кого-нибудь, кто занимается Репиным, его самым ранним, чугуевским периодом. Я пожал плечами: Репин не был любопытным для меня художником. Сказал, что никого, кроме Ильи Самойловича Зильберштейна, выпустившего три тома о Репине, я не знаю, телефон Ильи Самойловича могу дать, предложил сослаться на меня. Совершенно не понимая при этом, что стояло за странным интересом Шаламова. Не знал, что Сиротинская уже соблазнила Варлама Тихоновича, и тот видимо помогал собирать ей материалы о Репине для готовящейся тогда в ЦГАЛИ публикации. Смешное во всём этом было то, что я ему дал телефон Зильберштейна, женой которого была Наталья Борисовна Волкова, в те годы директор ЦГАЛИ и начальник Сиротинской. В том мире всё пересекалось.

После этого меня вскоре арестовали. Через пять лет — я вернулся. Жить в Москве мне не разрешалось: у меня был надзор и запрет на проживание даже в Московской области, но у меня была пара месяцев, для того чтобы найти себе где-то жильё. Со мной эти месяцы как с писаной торбой возились старые знакомые, старались помочь мне, в чём могли, — Миша Айзенберг, Лёня Глезеров, Саша Морозов. И почти в первый же вечер я спросил: «А где Варлам Тихонович?» Произошли, конечно, существенные изменения в уголовной жизни, да и я был совсем в других местах, не на Колыме. Но мне, естественно, очень хотелось обсудить с ним теперь свои тюремные и недолгие лагерные впечатления. И вдруг выяснилось, что никто не знает, где Варлам Тихонович, и все очень давно его не видели.

К тому же после возвращения из лагеря, моё отношение к этому вынужденному письму Шаламова изменилось. Помню, как в 1980 году, идя с Толей Марченко, который искал мне дом в Карабаново, и слушая его рассказы об авторах «Метрополя» — кто из них струсил и покаялся, кто нет — я Толе сказал: «Конечно, «покаянцы» были неправы, потому что ни у одного из них не было такого чувства ответственности перед русской, перед мировой литературой, которое было у Шаламова, понимавшего, что он был обязан не только написать, но и сохранить во враждебной или дикой советской среде всё, им написанное». Толя посмотрел на меня с удивлением: ему была непонятна разница не общественных, а литературных, цивилизационных масштабов Шаламова и авторов «Метрополя».