Шаламов - 9

Шаламов сам хотел, чтобы его вещи — и стихи, и проза — были известны. Единственное, в чём права Сиротинская — это то, что русская литературная, диссидентская и околодиссидентская среда боялась Варлама Тихоновича и не понимала его. Кроме нескольких людей (кроме Пастернака, Шнейдера, Асмуса, Столяровой, Кинд, Чухонцева, меня), у Варлама Тихоновича было очень мало знакомых, а в процентном отношении в русской либеральной среде было микроскопическое меньшинство людей, понимавших, что Шаламов — гений, введший в мировую литературу не просто смертный ужас советских лагерей, но, как Данте в «Божественной комедии», совсем другую, доселе неизвестную природу человека. Шаламов был слишком страшный, непонятный, чужой для советской либеральной интеллигенции. Она действительно не понимала, боялась осознать то, что понимал он. Очень характерно то, что написала (рассказала) о нем и Солженицыне Лунгина. Может быть ей что-то аккуратно «подсказали», может быть она и сама сознательно распространяла «в своем кругу» ту неправду, которая потом прозвучала в фильме «Подстрочник». И слава Богу, что это было сказано, иначе очень трудно было бы объяснить в какой абсолютной изоляции находился Шаламов среде «правдивой и либеральной советской интеллигенции» и чего ждала от него эта среда. Я прошу прощения, за слишком длинную (лживую, но замечательно откровенную) цитату, но без нее нельзя понять ни положения Шаламова, ни советской интеллигенции.

Я думаю — говорит Лунгина — залог великой художественности «Ивана Денисовича» в том, что Солженицын взял счастливый день. Что он описал не тяжелый день Ивана Денисовича, а вот — что такое хороший день в заключении, когда все складывается как нельзя лучше. Это создает какую-то возможность воспринять. Ведь очень большое сгущение «чернухи» человек и воспринять не может. (Господи, как у этой бабы, слегка мне знакомой, язык повернулся назвать русскую, мировую трагедию - «чернухой»). А тут, я бы сказала. У пилюли очень горькой есть оболочка, в которой это можно проглотить. Шаламов был совсем другого облика человек, чем Солженицын. Я увидела еще не старого, но совершенно состарившегося, похожего на образы Рембрандта человека; жизнь наложила на него ужасную печать, исказила лицо, он был весь в морщинах, у него был тяжелый страшный взгляд. Это был абсолютно раздавленный системой человек. Его рассказы, глубоко художественные и замечательные, имеют познавательную (!) ценность отнюдь не меньшую, чем «Один день Ивана Денисовича». Но тогда эти рассказы не были здесь опубликованы. Однако нам удалось, даже, скажу, не без моего участия, переправить их за границу. Знакомые французские врачи вывезли рукописи на себе, приклеив страницы под одежду. И они были опубликованы во Франции. Но не произвели никакого впечатления — в том смысле, что их не читали. Это теперь Шаламов стал знаменит. Сейчас его переиздают. А тогда правда, которую он сказал о лагере, эта жизнь урок — он очень много писал не только о политических, но и об урках, об этой стороне лагерной жизни — оказалась настолько горькой, не завернутой в приемлемую, глотаемую оболочку, что тираж, который вышел в издательстве, никто не покупал. И пресса была такая… Он очень тяжело это пережил. И когда началась травля Солженицына, даже позволил себе высказаться. В том же номере газеты, где сообщалось, что Солженицына высылают, было письмо-протест Шаламова против того, что без его разрешения опубликовали за границей его рассказы. Это неправда. С его разрешения. Это была горечь от того, что рассказы не получили никакого отклика. Как в бездну провалились. Он не понимал почему. И умер он ужасно. Он заболел, не смог больше жить один в квартире. Он умер в районном доме для престарелых, в ужасных — просто в лагерных условиях, в полной забытости, безвестности, совершенно трагически. А сейчас на Западе это большой писатель. У нас, впрочем, тоже. Его издают и переиздают, выходят толстые книги…

Это о том, как важно было почувствовать, что нужно описать счастливый день Ивана Денисовича.

Не знаю, насколько лживой является байка о том, что Лунгина отправляла «Колымские рассказы» Шаламова заграницу. Судя по всему, это неправда.

Зато поразительным является признание в том, как всей этой хорошо устроившейся советской интеллигенции была нужна лживая, хорошо продуманная сладкая оболочка русской трагедии, которая дает возможность безмятежно жить и преуспевать в этом мире. Не видеть вокруг сотни тысяч, миллионы серийных убийц и достаточно снисходительно относиться к собственным уголовным «проступкам».

Что же касается всего остального, то ложь Лунгиной вполне очевидна. Вынужденная заметка Шаламова касалась совсем не французского тома, который стал потрясением для европейской литературы. Шаламову тут же была присуждена премия Свободы, все рецензии были восторженные и их было множество. Не была замечена никем кроме КГБ вышедшая за несколько лет до этого маленькая книга по-немецки.