Шаламов - 8

В «Юности» раз в восемь месяцев в результате больших усилий отдела поэзии удавалось напечатать пять-шесть стихотворений Шаламова, вырванных из разных циклов. Так как «Юность» была единственным журналом, который печатал Шаламова, Полевой смог потребовать от Шаламова, чтобы он подписал покаянное письмо в «Литературную газету», когда вышла небольшая немецкая книжка его рассказов. И всё, что Сиротинская пишет, как Шаламов добровольно много раз сочинял и переписывал это письмо — наглая ложь. Это был текст, написанный за него в редакции «Юности», а скорее — прямо на Лубянке, для которой Шаламов остается врагом даже сегодня и уже, конечно, был им в течение всей его жизни. Олег Чухонцев, тогда сотрудник отдела поэзии, подробно рассказывает о том, как Полевой шантажировал Шаламова, просто пригласил его и сказал — вы не будете печататься ни у нас, ни в любом другом журнале, ни одна ваша книжка больше не выйдет, если вами не будет подписано и отправлено в «Литературную газету» такое письмо. Полевой к тому же заставил его ещё и вступить в Союз писателей. Причём для Варлама Тихоновича это был тоже постыдный и отвратительный поступок. Он до этого был членом групкома литераторов, то есть членом профсоюза, но очень плохо относился к тому, что и Солженицын, и другие вступали в организацию, созданную Сталиным для управления литературой. Варлам Тихонович в годы нашего знакомства был человеком очень жёстким в своём литературном поведении. Скажем, для него было неприемлемо то, что Толя Жигулин, для того чтобы напечатать хоть какие-то свои лагерные стихи, перемежает их с так называемыми «датскими», то есть написанными к советским датам. Для него было почти отвратительно, что Аркадий Викторович Белинков в своём первом издании книги о Тынянове, для того чтобы книга прошла, упоминает о том, как троцкисты отравляли колодцы. В этом и была тогда разница между Шаламовым, Гроссманом, которые ничего не писали, чтобы «пробиться» и, скажем, Солженицыным. Шаламов считал, что Союз писателей — это вообще полицейская  организация для контроля за русской литературой и нечего туда идти. И все, кто туда вступает, совершают акт приспособленчества. И сделать этот отвратительный для него шаг, зная Варлама Тихоновича, я думаю, заставило его основное соображение, которое правильнее было бы назвать словом — долг.

Никакая Сиротинская и тем более Столярова не могли гарантировать, что написанное им сохраниться. И также, как сначала он считал своим долгом описать, понять тот небывалый чудовищный мир, из которого ему чудом удалось вырваться («мне повезло», — говорил Шаламов), то теперь, когда уже очень многое было совершено, его долгом было в этом враждебном ему мире сделать все, чтобы его свидетельство не пропало. Он уже был не только лагерником со своими нерушимыми принципами, но был хранителем своего бесценного свидетельства. А это была особая, непривычная, но осознанная им роль. Надо было спасти «Колымские рассказы» даже такой ценой.

Важной причиной того, что Шаламов оставался непонятым, была не только сложность и трагизм его прозы, но его абсолютная незагрязненность ни в лагере, ни в Москве, его полнейшая неуступчивость ни в лагере, ни в жизни. Именно поэтому  в КГБ так важно было его замарать. Какое, на самом деле, имела значение эта маленькая книжка по-немецки — куда больше было публикаций, действительно заметных в СССР, но КГБ не было нужды обращать на них внимание. Но замарать этим письмом ничем не загрязненного Шаламова, заставить его вступить в Союз писателей, что было внутренним позором — это, как и постоянная слежка за Варламом Тихоновичем, как подсунутая Сиротинская, как его фотографирование на улицах — это было серьезной задачей соответствующих органов.

Я не знаю, может быть на самом деле история с  немецкой книжкой, которой он к тому же был оскорблён, в результате которой и пришлось писать это письмо Полевого, может быть, косвенно идёт и от меня. Я не раз отправлял на Запад, не зная куда, небольшие подборки, по несколько рассказов, Шаламова (другой возможности у меня не было: одно дело — переписка, а совсем другое — отправка с надёжным человеком гигантской рукописи) — не полностью, со случайными студентами. Было несколько человек, которые отвезли на Запад «Колымские рассказы» полностью (среди них — Столярова). Но первыми были изданы по-немецки с искажёнными фамилией и именем автора («Варлаам Шаланов») считанное число рассказов, и это было совершенно не то признание, которого он ждал, которое ему было нужно. Надо сказать, что Варлам Тихонович точно понимал, кто он такой в литературе — и русской, и мировой.