Университет - 21

Памятным был новый 1975 год. 31-ого к нам на праздник пришла однокурсница — Нонна Синявская. В комнате спал годовалый Тимоша, мы сидели на кухне за бутылкой вина и нехитрыми закусками. Перед каждым поставили по подсвечнику со свечой, зажгли свечу перед Нонной, перед Томой, я попробовал зажечь свою свечу — она погасла, попробовал опять — погасла снова, попробовал в третий раз — и она погасла вновь. Больше я уже не пытался и все мы сделали вид, что ничего особенного не произошло. До моего первого ареста оставалось два месяца.

Последним из однокурсников я, видимо, встретил тогда Аркашу Кудрю. Он мне всегда нравился и был интересен на расстоянии — мы никогда не были близко знакомы. Что-то мне рассказывали о нем — как он уехал на Дальний Восток, не стремясь ни к карьере, ни к какой выгодной службе в Москве — может быть что-то рассказывали и ему обо мне. Я был рад его встретить, но мне уж совсем было не до разговоров. Было ясно, что я вот-вот буду арестован: уже были два бессмысленных обыска в Москве и в Киеве у мамы, и что книгу о Боровиковском для ЖЗЛ я не успею закончить. Тома была опять беременна и, собрав сколько мог денег и все, что мог, заложив в ломбард, я внес пай за квартиру побольше — было ясно, что вчетвером (двое детей, Тома, ее мать) даже без меня в однокомнатной квартире они не поместятся. И, действительно, когда через несколько дней я был арестован им отдали из моего бумажника тридцать рублей. Аркаша все это понял, хотя и не знал причины моего беспокойства и мне было очень любопытно потом прочесть его воспоминания об этой встрече.

Вскоре уже после моего ареста, была одна встреча у Томы, к счастью, не с нашим однокурсником, а учившимся годом моложе, но при этом очень близким приятелем — не могу называть его фамилии, — потом через много лет он просил прощения. Они почти столкнулись в холле Останкинского телецентра. И он, очень устроенный, благополучный тогда советский журналист, прошел мимо Томы, беременной и измученной, и сделал вид, что ее не узнает. Сейчас живет где-то в Южной Америке и торгует местами на кладбищах — в прямом, не в переносном смысле.

Но несколько однокурсников — точнее однокурсниц, не так боялись. Люся Трофимова (до ее отъезда), Нонна Синявская, Лена Смирнова и, главное, Лена Щербакова, давно разошедшаяся с Кирпичниковым — все периодически бывали у Томы. К счастью, она с Зоей Александровной — моей тещей — и двумя детьми (12 августа в камере на Матросской Тишине открылась кормушка — «Григорьянц, у вас родилась дочь») жили не так чудовищно плохо, как я думал и чего я боялся. Возможность продать хоть что-то из коллекций (а киевскую часть конфисковали, сфабриковав новый суд, лишь через год после моего освобождения — все надеялись договориться, пытались купить, додавить — «вы же видите, Григорьянц, как хорошо мы к вам относимся — ничего не забираем»), да к тому же патронаж фонда Солженицына — все как-то помогало. И все же к все более и более дальним тюрьмам, куда меня переводили (Ярославль, Чистополь, Верхнеуральск) с мамой ездили не однокурсники, а начавший когда-то «Вечера забытой поэзии» с лекции о Мандельштаме Саша Морозов.

За девять лет тюрем и лагерей и за три года принудительной жизни в Боровске — в ста километрах от Москвы — наших однокурсников я, естественно, не встречал ни разу — они были в совсем другой части мира. И журналистская моя работа — подпольный «Бюллетень «В» — от них был бесконечно далек.

Но после второго освобождения, после начала издания журнала «Гласность», успеха его, переиздания номеров в разных странах, а, главное, с переменами, происходившими во всей стране и встречи сами собой возобновились. Первым из однокурсников, встретившим меня где-то, был Женя Грачев. Работая, кажется, на радио «Маяк», он тут же предложил мне сделать с ним интервью, что требовало от Жени некоторой смелости — в советской печати по моему адресу ничего кроме брани по-прежнему не появлялось. Более заметно все начало меняться, как ни странно, после февраля 1991 года, когда я, продолжая повторять, что КГБ в России идет к власти (при полном непонимании этого, как в России, так и за рубежом) начал проводить одну за другой конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра». Конференций было девять, но в каждой из них было по три-четыре параллельно в разных залах идущих отдельных сюжета: КГБ и медицина, КГБ и армия, КГБ и средства массовой информации, КГБ и экономика и т. д. Так что очень велик был список выступающих и очень разнообразен (от сотрудников КГБ, которые могли говорить все, что хотели, но обязаны были после этого отвечать на вопросы из зала, до академиков — Заславской, Вячеслава Иванова и Александра Яковлева). Дважды по вопросам экономики замечательно выступал Слава Газанджиев, который продолжал преподавать на факультете, однажды — Юра Косов и чаще всех — Ясен Николаевич Засурский. Он всегда приходил минута в минуту на наши конференции и круглые столы, все говорил очень дельно и прилично: Ясен Николаевич всегда умел играть по правилам. Пару раз Ясен Николаевич приглашал и меня выступить или в чем-то участвовать на факультете журналистики.

Изредка я встречал Юру Кирпичникова, который, как и Засурский, оказался со своей обычной ласковостью в числе тех немногих журналистов для кого все времена были хороши. В «Гласности» одно время работал Андрей — его старший сын, но Юра им не интересовался. Встречал я и Синявского (не диссидента, а однокурсника) в Институте им. Патриса Лумумбы, когда мы там с академиком Игорем Блищенко проводили конференции, стремясь добиться ратификации Россией устава Международного уголовного суда, а Синявский смешно рассказывал, что в каждой стране, куда его посылали, тут же рушились прокоммунистические режимы (Чили, Никарагуа, еще где-то).

Зато оставались и остаются близкими друзьями первая жена Юры — Лена Щербакова, абсолютно бескомпромиссная в своей честности и верности, Нонна Синявская, уехавшая в Испанию, живущая сейчас в Израиле, недавно приезжавшая в Париж и Сандро Тушмалишвили, к своему большому несчастью живущий в Париже (даже там агентура Шеварднадзе пыталась похитить его сыновей), один из самых близких мне людей. Пару раз в Москве мы встречались со Светой Фурцевой-Козловой. Таким образом, нельзя сказать, что не осталось никаких связей, никаких воспоминаний о факультете журналистики. Несколько лет назад ближайшая подруга Томы — неистощимая в своей бодрости духа Ира Нечаева попросила меня опять выступить на каком-то вечере. Выступить я не смог, но для юбилейного факультетского сборника что-то, вероятно наспех, написал.

Конечно, я могу сказать, что, что-то делал в своей жизни: «Бюллетень «В», журнал «Гласность», попытка предупредить приход КГБ к власти в России (конференции, бюллетени, круглые столы), попытка предупредить Вторую чеченскую войну («Трибунал по Чечне»), попытка включить Россию в механизм Международного Уголовного суда. Но результаты этого были не так уж велики, а за то, что все же было сделано, я заплатил слишком многим. Главное, конечно, не то, что было со мной, но что было со всеми близкими.