Клавдия Николаевна Бугаева и наше неблизкое знакомство

С Клавдией Николаевной меня познакомил поэт Борис Абрамович Слуцкий, человек внешне благополучной, но очень сложной, если не сказать трагической судьбы. В те годы все знали наизусть (и я помню до сих пор) его стихотворение «Бог»: «Мы все ходили под боком, у Бога под самым боком…».

Он считал необходимым вспомнить Андрея Белого, опубликовать его стихи, а я ему казался единственным, кто готов был это сделать. По-моему, это был 1964-й год. Борис Абрамович редактировал, кажется, второй из недавно появившихся ежегодников «День поэзии». Эти два ежегодника — московский и ленинградский — были важной приметой хрущевского либерализма, резко выросшей роли поэзии в советском обществе.

Мы как-то разговорились со Слуцким, ему польстила моя заинтересованность литературой начала века. Он предложил мне сделать публикацию для сборника «День поэзии» и сам договорился с Клавдией Николаевной. Клавдия Николаевна жила в квартире, в уже теперь снесенном доме в Нащокинском переулке, где прожили последние годы и Андрей Белый, и Мандельштам, — в первом писательском кооперативе. На его стене красовались очень большие мемориальные доски Матэ Залки и Дмитрия Фурманова.

Борис Абрамович, правда, не предупредил меня, что Клавдия Николаевна больна и не встает, но я вполне спокойно отнесся к тому, что дверь мне открыла немолодая со спокойным лицом женщина, которая ожидала моего прихода, но не представилась, молча провела меня в комнату, посреди которой стояла большая кровать с белоснежными отглаженными подушками и широкой полосой загнутого наружу и покрытого такой же накрахмаленной, как будто никогда не тронутой простыней, одеяла.

Я сел на стул рядом с кроватью и очень быстро в нашем разговоре начали проявляться черты неожиданного взаимопонимания и доверия, чему, конечно же, в большой степени способствовало спокойное доброжелательство Клавдии Николаевны.

Я, конечно, спросил, нет ли для публикации еще неизвестных широкой публики стихов Андрея Белого (его поэзию я знал хуже, чем прозу; одна из первых моих статей была посвящена ритмической прозе Белого). По словам Клавдии Николаевны в двадцатые годы Борис Николаевич заново отредактировал, практически переписал свои известные раньше книги стихов «Золото в лазури», «Пепел», «Урна», а Цезарь Вольпе в 1940 году, готовя последнее издание поэзии Белого, в «Малой серии» Библиотеки поэта включил туда только ранние редакции. Еще не зная текстов, из чисто академических соображений — последняя авторская редакция, да к тому же неизданная — я сразу же сказал, что буду готовить к печати, конечно, последние редакции. И это очень обрадовало Клавдию Николаевну.

Кстати говоря, эта моя довольно обширная публикация еще лет на тридцать оставалась единственным изданием поздних редакций стихов Андрея Белого. Хотя через год-полтора вышел массивный том стихов Белого в «Большей серии» Библиотеки поэта, но и в нем Тамара Хмельницкая, как мне тогда казалось, под влиянием Владимира Орлова, напечатала большей частью ранние, изданные еще в начале века варианты стихов. Все они — Цезарь Вольпе, Владимир Орлов, рассуждал я — занимались историко-литературными антикварными розысками, пытались оставить Андрея Белого рядом с Блоком в числе «младших символистов», не понимая, что и в гениальном пророческом романе «Петербург» (1911 года), и в дальнейшей прозе, и в новых редакциях стихов Андрей Белый далеко вырвался вперед, ощутив наступающее и наступившее время, вероятно, с гораздо большей точностью и полнотой, чем даже Александр Блок. Не зря же его считали своим учителем Марина Цветаева, русские футуристы, а потом — обэриуты. Его творчество часто и справедливо сопоставляется с европейским модернистским искусством, например, Николай Бердяев в статье «Астральный роман» (о романе «Петербург») говорит «о кубизме в художественной прозе» Белого, подобном живописи Пабло Пикассо.

Но в большом письме ко мне (от 2 октября 1967 года) Владимир Орлов пишет, что ничего не зная о «Вашей работе» он теперь уже для комментирования мемуаров Белого предложил «ленинградских исследовательниц Банк и Захарченко, которые готовили стихи Белого для «Библиотеки поэта». «Но должен сказать, что эти молодые особы «не оправдали надежд» - в их работе обнаружились, как Вы это знаете, досадные деффекты». То есть я ошибался, считая, что переиздание ранних вариантов стихов Белого — инициатива Владимира Орлова. И дальше он предлагает «не мешкая подавать свою заявку в гослитиздат… Я лично буду за то, чтобы поручить издание Вам». Орлов советует мне через год подать заявку на «избранный том прозы Ремизова» и обещает сразу же известить, если том Ходасевича будет включен в план издательства «и Вы подадите заявку». Таким образом издание стихов и прозы Андрея Белого могло бы происходить в СССР гораздо успешнее, если бы мной не начал всерьез заниматься КГБ. Сперва была слежка и полная блокада переписки, потом исключение из университета и вынужденный переезд в Киев, куда письма тоже почти не доходили, а через несколько лет — сперва расправа с ближайшими знакомыми (арест Параджанова, обыск и принудительный отъезд Некрасова), а потом обыск и у меня и арест.

В результате остались нереализованными подготовленные для «Вопросов литературы» первые в СССР публикации Алексея Ремизова (Кодрянская мне прислала отрывки из дневников Ремизова, не печатавшиеся даже в Париже - «не вошедшие в мою книгу по небрежности типографии — Алексей Ремизов 1969г.» - пишет Наталья Владимировна. Прегель прислала главу «Москва», правда в 1949 году опубликованную, но в ее очень редком журнале «Новоселье». Правда, хоть я еще не был арестован, но жизнь становилась очень не простой, и со мной связаться было нелегко. Характерно в этом отношении письмо все же дошедшее — Нины Николаевны Берберовой:

«Милый Сергей Иванович, спасибо за письмо. Человек (Вильям Дербишайр, славист, лингвист, ученик проф. Ахмановой) написавший Вам, был в Киеве и поехал к Вам, но не нашел Вашего дома. Никто не мог ему объяснить, где он находится, и даже такси, которое он взял, после получаса кружения по улицам, сказал, что дома не существует. Тогда он, зная от меня, как Вам нужна книга, пошел в музей и передал ее не самому Горбачеву, который был в отпуске, а его секретарше. Теперь надо думать книга в Ваших руках.

Я пишу и не знаю, дойдет ли до Вас это письмо. Вы пишете, что вероятно будете в Ленинграде, а московского адреса не даете, хотя и пишете мне «Измайловский проспект» по моим соображениям должен находиться в Ленинграде. Если «вероятно», то куда же писать? И где живет бабушка — тоже непонятно. Поэтому пишу в Киев в надежде, что письмо мое или вернется, или его перешлют Вам. Вильям тоже тщательно искал Тому в списке работающих на выставке, как Вы мне писали, но и ее не нашел — ее там никто не знал. Как все это понимать — не знаю. Даже как-то странно, что несмотря на все данные о человеке, его в нужный момент найти нельзя. Объясните, пожалуйста, все эти недоразумения.

Привет.

                   Н. Берберова».

Это письмо до меня дошло и даже уцелело после многочисленных обысков и изъятий, как, впрочем, и еще два, но предыдущих.

Одно от 3 февраля 1970г. о том, как ее радует все же реализованные в СССР публикации (новые тома «Библиотеки поэто» и книга Берковского «Литература и театр» и о переключении Джона Малмстада с Андрея Белого на творчество Кузьмина. Второе — якобы выполняемая просьба факультета журналистики о присылке книг. Видимо, речь идет о Гертруде Стайн для диссертации Томы.

Моих писем в архиве Берберовой, как сказал мне один из исследователей, сохранилось больше. Видимо, есть ответ и на цитируемое мной недоуменное письмо. Но я и сейчас помню, как на него отвечал. Наш киевский адрес — один из профессрских домов в усадьбе Политехнического института. Но на Брест-Литовское шоссе выходил километровый его парк, а все дома были за ним. Не зная, действительно, трудно найти. Но в Киев письма доходили плохо, да и мне то и дело приходилось жить и бывать в Москве, поэтому я дал адрес моей дважды двоюродной бабки — Ариадны Павловны Перевозниковой, жившей на Измайловском бульваре (а не проспекте). И в письме я напоминаю. Что Измайлово при Петре — деревенька под Москвой, а теперь ее район. Тому, вынужденную из-за отсутствия работы уехать из Киева, возможно, искали на ВДНХ, а Управление международных выставок, хотя там и располагалось, было совсем отдельной организацией. А может быть Тома там и работала сперва внештатно. Не знаю. Во всяком случае заниматься академической. Литературоведческой работой в таких советских условиях не просто. Что-то объяснить — еще труднее.

Поразительно интересно единственное уцелевшее письмо Резниковой (дошедшее чудом в Троице-Лыково), о собранном ею однотомнике Ремизова, который она все понимая, кто есть кто в СССР послала Федину и Лидину. Но все, что она пишет о самом Ремизове, к несчастью не сохранились (а может быть не дошли) посланные мне ее воспоминания.

Тоже очень любопытное (и единственное уцелевшее) письмо Нины Ивановны Гаген-Торн уже с благодарностью мне за помощь в публикации воспоминаний о Вольфиле и просьба помочь с публикацией в «Юности» статьи (этнографической) о Болгарии.

Четыре письма С.Ю.Прегель о «незавидной судьбе» Ремизова в России, судьбе, которую «он предчувствовал» для меня, как и письма Кодрянской тогда были очень важны.

Кажется, в 1966 году в журнале «Москва» был опубликован роман Булгакова «Мастер и Маргарита», его перепечатывали на пишущих машинках, перепродавали номера журнала за какие-то большие деньги, в общем, вся «передовая» Москва, а собственно говоря, и весь Советский Союз испытывали непреходящий восторг перед этой книгой, впрочем давно известной по самиздатовским копиям. А в журнале для роста подписки дали половину текста в ноябрьском номере, а вторую — анонсировали (и напечатали) в январе следующего года. Не помню как развивался наш разговор, но Клавдия Николаевна осторожно упомянула о книге, и к явному ее удивлению, а потом оказалось — и удовольствию, я с решительностью, которая в молодости была мне свойственна, сказал, что роман мне скорее неприятен, что Булгаков — «самый большой маленький писатель», используя при этом формулу из «Одноэтажной Америки» Ильфа и Петрова, но оговорившись, что сами эти писатели с их «Золотым теленком» (который тогда в СССР все знали наизусть, цитатами из которого любили говорить друг с другом, повторяя рассуждения внутренне близкого советским людям Остапа Бендера) мне кажутся редкостно отвратительными. На этом же мы сошлись потом с Аркадием Викторовичем Белинковым.

Но для Клавдии Николаевны я, как мне казалось, убедительно мотивировал свое отношение к «Мастеру и Маргарите»: здесь совершенно неприемлем булгаковский Христос (даже если он называет его Иешуа, что просто игра). У Булгакова Спаситель, олицетворяющий для нас всю полноту европейского сознания, нравственности, истории, оказывается просто симпатичным соседом по коммунальной квартире — доброжелательным, вежливым, но не более.

Не помню, уже тогда или позже в тюрьме, я сформулировал для себя разницу между большим и маленьким писателем, сравнивая их с пирамидами разных видов. Большой писатель, создавая перевернутую пирамиду, берет в жизни малую точку — скажем, провинциального мальчика Алешу Карамазова из Старой Руссы — и все связанные с ним ассоциации читателя превращают художественный образ в один из смыслов окружающего нас мира. Незначительная точка разрастается во все растущее, очень многое вбирающее в себя пространство. А маленький писатель (Булгаков, даже Мережковский с его «Наполеоном» или какой-нибудь Ренан) выбирает крупное или даже нечто гигантское, с уже сложившимся значением в истории и в человеческом сознании и, сперва используя этот задел, а потом все сужая, в меру своего ограниченного таланта и понимания, отведенное ему пространство, превращает все в обычную пирамиду — художественная система сходится в ничтожной точке, в симпатичном соседе по квартире. Я к тому времени уже, конечно, читал статью Розанова о религиозной живописи, где он пишет о незначительной фигуре Христа в «Явлении Христа народу» Александра Иванова, и к тому же был хорошо знаком со Львом Федоровичем Жегиным и его поразительными композициями «Семья» и «Ряды Апостолов».

Не знаю, были ли значимы для Клавдии Николаевны мои рассуждения, но то, что для меня был много важнее Христос, чем нечистая сила, которая нравилась большинству знакомых, явно было ей откровенно приятно, и у нас установились очень добрые отношения, пусть встречи наши были не так часты.

Примерно через год вышел том стихов Андрея Белого и Клавдия Николаевна нашла меня, чтобы его подарить, с трогательной дарственной надписью: «На добрую память молодому другу, Сергею Григорьянцу, с надеждой в будущем увидеть его самостоятельную работу о значении и формах слова в произведениях Андрея Белого. К. Бугаева, 1 августа 1966», а под ней — четверостишие Белого:

Киркою рудокопный гном

Согласных хрусты рушит в томы...

Я — стилистический прием,

Языковые идиомы!