Шаламов - 5

Тогда решено было создать конкурента «Юности». Был такой почти никому не известный журнал «Сельская молодежь». В ЦК ВЛКСМ решили, что его возможно реорганизовать и заполнить самыми популярными авторами. На обложке первого номера журнала «Сельская молодежь» появилась большая надпись «Молодость» - название будущего журнала в пику «Юности». Была собрана редколлегия из Фазиля Искандера, из Олега Михайлова, который был тогда очень большим либералом (собственно говоря, он меня и привел в журнал Полевого; он занимался тогда Буниным, Тэффи, Зайцевым, Куприным).

В выпущенном номере «Сельской молодежи» были опубликованы, по-моему, «Записки на манжетах» Булгакова, «Черный кот» и другие «непроходные» песни Окуджавы, кажется, какой-то кусок, по-моему, даже опубликованной за границей прозы Фазиля Искандера и - «Стланик» Шаламова. Это и была первая публикация из прозаической лагерной эпопеи Варлама Тихоновича.

Естественно, у редакции «Юности», а главное, у Бориса Николаевича Полевого реакция была нормальная, советская. Естественно, что все эти публикации в будущей «Молодости», конечно, могли произойти только благодаря прямому давлению самого Шелепина. Только член Политбюро мог так задавить цензуру. Ведь та же «Юность» не печатала почти Искандера, других стихов Окуджавы и всего прочего не потому, что не хотела, а потому, что не пропускал Главлит.

Какой была естественная советская реакция на выход журнала с подобными публикациями? Тут же был написан донос в ЦК от редакции «Юности» об изданном журналом ЦК ВЛКСМ (было понятно, что это даже не Павлов, а Шелепин) — сборище антисоветских текстов. Когда я узнал, что все сотрудники «Юности» подписывают этот донос, я начал ходить по кабинетам и убеждать, что нехорошо подписывать доносы на друзей, которыми были и члены редколлегии «Сельской молодежи» и ее авторы. Причем мне никто не предлагал его подписать. У меня были временные, по три месяца, рабочие договоры, и вообще я был человек ненадежный. После третьего разговора в чьем-то кабинете меня тут же вызвал к себе Железнов, который был ответственным секретарем журнала, и сказал: «Вы знаете, вообще срок вашей работы, Сергей, еще не кончился, но мы вам выплатим зарплату вперед, а вы завтра на работу уже не приходите». Так был опубликован «Стланик»

Прекратилась не только моя работа в «Юности», но и ежедневное личное общение с советской литературой.  Завершалась хрущевская эпоха, позволявшая моим сверстникам — почти уже прославленным поэтам и прозаикам журнала «Юность» вольготно сидеть на двух стульях — быть кумирами, вестниками правды в человеческих отношениях и свободы в политической жизни и — одновременно — быть пропагандистами все ужесточающегося советского режима.

Первой, еще в 1959 году, это поняла и сформулировала Белла Ахмадуллина:

Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх

Вас, беззащитных, среди этой ночи.

К предательству таинственная страсть,

Друзья мои, туманит Ваши очи.

И до конца жизни, пытаясь, как и Катаев, подретушировать свой образ, Вася Аксенов не мог избавиться от ощущения предательства. Он называет свою предсмертную книгу «Таинственная страсть». Собственно предательством свое поведение с меньшим основанием Бэлла, с большим — Аксенов называют лишь потому, что заявленные ими претензии и приобретенная известность не соответствуют реалиям. Аксенов, рассказывая о своей неукротимой честности, скромно умалчивает о том, как он с другими юными советскими литераторами, были собраны в «Юности», чтобы хором лгать Джону Стейнбеку о свободе в Советском Союзе (только Бэлла как-то пыталась выделяться из их хора), не упоминает о своей восторженной (и очень высоко оплаченной) книге «Любовь к электричеству» о террористе и фальшивомонетчике Красине. А главное, рядом с этими веселыми его молодыми людьми, якобы приспосабливавшимися, как пытается оправдать себя и своих друзей Аксенов, лишь потому, что «все они предназначены для рабского предательства» (фраза из последнего романа), потому что в их семьях были люди, сидевшие в лагерях, были люди расстрелянные; рядом с ними была еще очень многочисленная среда советских переводчиков и не таких прославленных поэтов и прозаиков, которые не сдались и никого не предавали, защищали Бродского, как Фрида Вигдорова, свободу печати, как Лидия Чуковская. Когда Олег Михайлов, сперва подписавший письмо в защиту Гинзбурга, в открытом письме снял свою подпись (ему объяснили, что иначе его повесть не будет напечатана), он прибавил: «Я, как русский писатель, не стану защищать какого-то Гинзбурга!». И три года не мог прийти в Дом литераторов — с ним никто не здоровался.

Но еще важнее, что рядом был не только не сдавшийся, но еще и открывший всю бездонную пропасть античеловеческой советской системы Варлам Шаламов, хотя и почти принятый в «Юности», почти дружный не только со мной, но и со всей компанией Аксенова и Евтушенко — но несдавшийся, непонятый и незамеченный.