Шаламов - 3

Шаламов приходил на наши вечера «Забытой поэзии». Для нас был  общим интерес к неподцензурной литературе. Ведь тогда людей, читавших, любивших «несоветских» писателей начала века, писателей русской эмиграции и писателей, побывавших в разные годы в советских тюрьмах и лагерях, было не так уж мало, и это был совсем особый круг русской интеллигенции. Но из них было действительно мало тех, кто сам хоть что-то писал в любых жанрах — от поэзии до литературоведения. Что-то печатал, о чём-то говорил вслух. И я, несмотря на молодость, был не из числа домашних читателей или собирателей таких книг. Я писал для «Литературной энциклопедии» – это было тогда очень известное и либеральное издание – заметки о писателях начала века – Мережковском, Минском и о сотне других. Вскоре мне удалось сделать первую за много десятилетий публикацию стихов Андрея Белого в «Дне поэзии», потом — прочитать доклад у Лотмана на конференции в Тарту. Один за другим проходили уже упомянутые «Вечера забытой поэзии» на факультете журналистики МГУ, а потом и выставка в МГУ художников русского авангарда.

 Для начала я попытался через Игоря Александровича Саца, который с Твардовским выпил все же много больше водки, чем со мной, уговорить Александра Трифоновича опубликовать «Колымские рассказы» (но не стихи Шаламова, которые принес Солженицын, точно зная, что в «Новом мире» тогда стихов не печатали). Это какие-то очерки, — ответил Твардовский, уже измученный борьбой за издание того же Солженицына и, в целом, не понимавший литературы XX века. Позднее я узнал, что рассказы Шаламова были хорошо известны, если не Твардовскому, то Анне Берзер и отделу прозы «Нового мира» под ее руководством. Мы все подрабатывали в те годы внутренними рецензентами (и это был основной заработок — более регулярный, чем гонорары) — я в «Москве» и «Знамени», Шаламов — в «Новом мире». И он не мог не показать в редакции свои «Колымские рассказы». Не хочу и комментировать эту позорную для «Нового мира» ситуацию.

Зная о моей активной публикаторской деятельности, в начале нашего знакомства и в последующие годы Шаламов всегда помногу давал мне машинописи, редко карандашные рукописи своих стихов и рассказов. К тому же Варлам Тихонович ещё и спрашивал моё мнение о своих стихах. Однажды с некоторым стыдом я признался: «Вы меня около года назад спрашивали, что я думаю», — забыл, о каких именно стихотворениях, он мне давал их очень много — «И, по-моему, стихи мне понравились, но я похвалил самые неинтересные». Шаламов усмехнулся и сказал: «Да, я тоже так думаю». Это были как раз такие наиболее нехарактерные для Шаламова два более-менее случайных стихотворения. Я даже не помню, какие именно, но помню эту ситуацию. Стихотворения несколько приглаженные, наиболее близкие к «Камню» Мандельштама. В общем, как бы находящиеся в акмеистической  традиции, а не ломавшие её, как остальные его стихи.

Иногда я для Варлама Тихоновича и для себя (но не часто) перепечатывал его стихи и рассказы — моя пишущая машинка, немецкая «Эрика», была лучше, чем его «Москва», которая, кстати говоря, теперь тоже хранится у меня.

В 1960-1970-е годы, кроме газеты «Русские новости» из Парижа, я постоянно получал книги русской эмиграции. Иногда в эти хрущевские годы наиболее аполитичные книги официально проходили по почте — романы Набокова, «Одиночество и свобода» и сборники стихов Георгия Адамовича, «Записки об Алексее Ремизове» и другие книги Кодрянской (сама Наталья Владимировна ежегодно приезжала в Москву к племяннице, и мы с Томой всегда с ней виделись, но с собой книг она никогда не привозила — только части архива Ремизова для подарков советским архивам и немного — мне). Берберова, правда, без большого успеха, старалась присылать свои книги. Роман «Мы» Замятина, которого почему-то в Москве не было даже в спецхранах — я нашёл в одном из журналов  первоначальный вариант (и было очень любопытно сопоставлять разные редакции) — привёз мне тогда аспирант Берберовой Джон Малмстад. Впоследствии он мне, кажется, приносил много русских книг из бесплатного киоска (для раздачи) литературы русской эмиграции, который существовал в американском посольстве.

Вообще же, когда в двухместных комнатах общежития МГУ в высотном доме соседом моей жены был кто-нибудь, кто в университете не жил, то я (иногда уезжая в Киев) постоянно жил в Москве в МГУ. И в это время там было много иностранных стажёров, как правило, филологов и литературоведов. Причём многие из них мне систематически привозили книги из-за границы. Я переписывался с Александром Алексеевичем Сионским, сотрудником «Русской мысли», но еще и сотрудником НТС, он просто вылавливал буквально всех, кто ехал в Советский Союз. И Алексей Оболенский, и Джон Боулт (теперь известный искусствовед), и Рене Герра, которого сразу же после передачи мне книг выслали, — все они привозили литературу. А я, соответственно, когда они выезжали, передавал то любопытное, что существовало в это время в неизданной, подпольной русской литературе. Однажды это, правда, кончились плохо. Стажировалась в Москве дочь очень известного неаполитанского профессора Серена Витале. К несчастью, она упомянута в первом моём приговоре в 1975 году. Её действительно очень интересовала русская литература, и она не просто взяла у меня какие-то самиздатские рукописи, но еще и взялась передать (или взять для отправки за границей) несколько писем, в том числе с просьбой о конкретных книгах. Но иностранцы не имели права ни привозить, ни увозить письма из СССР, все должно было проходить советскую почту. Она у меня взяла что-то из самиздата и несколько конвертов, где, в частности, я благодарил, кажется, Берберову за десять номеров «Мостов», конечно, письмо Сионскому, ещё кому-то. Но, когда, вероятно из-за знакомства со мной и многими другими, ее принудили раньше срока уехать из СССР, она довольно долго не могла купить билеты — их якобы не было, а когда купила, оказалось, что она одна в купе, без соседей и свидетелей, и её, конечно, обыскали. Даже в Москве, еще до отхода поезда с Белорусского вокзала. Нашли все мои письма и самиздат. Потом упомянули это и в моем деле и, кажется, в приговоре Такая обычная советская жизнь.

А Шаламов литературы русской эмиграции, конечно, не видел. И я ему её не давал, чтобы случайно его не подставить. Да и он по своей лагерной осторожности, вероятно, ничего бы у себя не оставил. Но слушать мои рассказы, реплики с использованием «запрещённой» русской литературы ему, конечно, было очень любопытно. Так что у нас с Варламом Тихоновичем было много общих интересов.