Трагедия Николая Харджиева - 23

Но наступила, наконец, «вегетарианская эпоха» — хрущевская оттепель. И тут во многое пришлось вносить коррективы. Казалось бы, наряду с людьми началась реабилитация, возвращение, признание подлинного русского искусства, в том числе и авангардного. Но происходило это совсем не так, как должно было быть на взгляд Харджиева — неправильно и несправедливо. Самым популярным из когда-то забытых художников стал Роберт Фальк — талантливый, но вторичный, подражавший Сезанну в годы «Бубнового валета» и ставший довольно стандартным парижским художником в 30-е годы.

Из людей, причастных к русскому авангарду, выставку получил Родченко, художника тоже в какой-то степени вторичного, не из первого поколения новаторов. Но не было выставок великих художников (и даже картин в экспозиции музеев) — ни Ларионова, ни Малевича, ни Татлина, ни Лисицкого, ни Филонова, ни Розановой. К тому же он сам — знавший больше всех и лучше всех, понимавший сложные художественные смыслы искусства ХХ века, тоже был где-то в стороне, оставался почти никому не нужен.

Но, завершая грустный рассказ о личной судьбе и судьбе коллекции неистового Харджиева, хочу сказать, что те, кто пишет о последних двадцати годах его жизни, о почти полной гибели основной части его коллекции, совершенно упускают из виду, что это были за годы для коллекционеров. Не буду писать слишком подробно, достаточно будет напомнить о кражах и грабежах у Поповых, Толстой, Сановича и других, готовящейся краже у Шустера.

Из того, что я знаю (а ведь понятно, что это далеко не все, происходившее в то время в коллекционном мире), следует, ни минуты не сомневаясь, сделать вывод о том, что коллекция Харджиева не могла не быть известна и что с ней кто-то "работал". Думаю, что только поэтому имени Харджиева не было в моем деле, его не допрашивали, хотя не могли не видеть, что я регулярно у него бываю. Пользы от меня никакой, ведет мое дело Пятое (политическое) Управление и нечего привлекать внимание к Харджиеву в моем, контролируемом другими людьми деле.

Но, главное, конечно, другое — я ни на минуту не допускаю, что многочисленные иностранцы (и русские), зачастившие к Харджиеву во второй половине 1970-х — 1980-е годы и с такой легкостью разворовавшие все еще гигантскую и драгоценную коллекцию, действовали, вывозили из СССР стоившие уже тогда десятки миллионов долларов холсты Малевича по собственной инициативе, без контроля и помощи КГБ. Все разговоры (да еще с иностранцами), конечно, прослушивались, каждый посетитель был, конечно, под наблюдением. Так что людям, которые пишут о гибели коллекции Харджиева, я бы посоветовал обратить внимание и на эту сторону нашей жизни. Я не думаю, что известные по именам участники этого грабежа очень обогатились на этой операции, вероятно, получили только небольшой процент. Основной доход был у совсем других людей или, скорее, структур.

Сам Николай Иванович, конечно, что-то понимал, уж во всяком случае в этом мире следил за ценами, но он был уже слишком стар и беспомощен, чтобы оценивать реалии нового времени.

И потому я, ничего не зная по существу, не желая разбираться во многих свидетельствах о последних годах и «друзьях» Николая Ивановича, ни на одну минуту не допускаю, что в окончательной гибели его коллекции, не было активного участия советских «компетентных органов». Та полугебэшная среда советских комфутов, в которую он вошел в 1928 году и оставался ей верен до конца жизни под величественный аккомпанемент романтики обновления всего мирового искусства, жизни и общественного миропорядка, не отпустила его до последней минуты, сделала неосуществимыми даже последние работы в его жизни, а в завершение еще и уничтожила великую его коллекцию. Особенной жестокостью судьба и советский режим отличились в последние годы жизни Николая Ивановича. Он продавая любимые вещи, лишаясь в старости налаженного образа жизни, уезжал в Амстердам не для того, чтобы под конец наслаждаться жизнью, сразу же добиться мирового признания, как, скажем, Костаки. Харджиев уезжал, чтобы хотя бы за границей выполнить главное дело своей жизни — успеть написать подлинную известную только ему историю русского авангарда и, может быть, книги о Ларионове и Малевиче. Но на советской границе был задержан и арестован его бесценный архив, без которого Николай Иванович был совершенно беспомощен, последняя его надежда была беспощадно уничтожена. И Харджиев доживал свои дни в чужой малопонятной стране беспомощным, ни на что уже неспособным стариком, окруженным к тому же плотным кольцом разнообразного жулья.

Что же касается меня самого, то я этому далековатому и не понятому мной при жизни человеку, конечно, очень многим обязан. Именно Николай Иванович поддержал мой (не очень большой) интерес к русскому авангарду, и, хотя многие полученные от него вещи не сохранились, хотя часть моей коллекции, посвященная авангарду, не совсем такая, какой хотел бы видеть ее Николай Иванович, все-таки в ее основе лежит и часть коллекции Харджиева и, конечно, частые и поучительные с ним разговоры.