Трагедия Николая Харджиева - 20

В самом отношении к содержанию искусства Харджиев был всего лишь великим историком, посвятившим себя одной группе, одному направлению в искусстве, а потому внутренне скован и часто непоследователен. А Жегин был творцом, совершенно свободным, предельно честным и последовательным во всем.

По-видимому, Николай Иванович эту странную склонность художников и поэтов русского авангарда к чертовщине постоянно обдумывал, не зря же он мгновенно на моем автопортрете Хлебникова выделил уголками нарисованные брови, как знак дьявольского начала. И это утверждение важными для него художниками христианского начала он переживал как трудную для себя творческую проблему, пытался найти ей какое-то объяснение. Дуганов в своей статье пишет, что постоянно (в более поздние годы его знакомства с Харджиевым) видел на его столе книгу Павла Флоренского «Столп и утверждение истины». Я ни разу у него этой книги не видел — может быть, он пришел к ней позже, может быть, прятал ее перед моим приходом. Но именно Флоренский был очень важен и для жизни, и для книги об иконе, и для самого творчества Жегина. Между тем Николай Иванович знал, что у меня были рукописи Флоренского — в частности авторская машинопись и гранки важнейшей его искусствоведческой (и запрещенной) статьи «Об обратной перспективе». Знал, что я дал ее Льву Федоровичу, а от него получил Борис Андреевич Успенский и напечатал ее, наконец, в одном из тартуских семиотических сборников. Но Николай Иванович у меня ее не попросил прочесть.

Я уже упоминал о Константине Рождественском — одном из учеников Малевича, свое знакомство с которым Харджиев очень высоко ценил и даже, казалось, гордился этим знакомством. Однажды Николай Иванович мне показал очень хорошую небольшую по величине кубистическую композицию Льва Юдина на бумаге, работавшего в эти годы вместе с Рождественским, и сказал, что кубизм у Юдина — самый совершенный из всей группы Малевича. И это был единственный раз, когда Харджиев показал мне то, что не собирался продавать.

Но, скажем,  Стерлигова или о Ермолаеву он при мне не упоминал ни разу. Я, впрочем, тоже не говорил о том, что с 1964 года был знаком со Стерлиговым. Конечно, это могло быть случайностью, но Николай Иванович не мог не знать, что именно по доносам Рождественского был посажен Стерлигов. Но не погиб, вернулся, увидев свое следственное дело, и Татьяна Глебова передает их разговор в 1940 году. Рождественский встретил где-то Стерлигова и сказал:

— Прости.

— Забудь, — ответил Стерлигов.

Но Харджиев вполне мог подозревать, что и на расстрелянную Веру Ермолаеву и самого Малевича, как сейчас мы знаем, доносы писал тоже Рождественский. Но относился к нему много лучше, чем к Стерлигову. И дело не просто в отдельных репликах или, скажем, в том, что Рождественского он считал более крупным художником, хотя Стерлигов, как и он сам, был еще и близким другом Хармса. Похоже, что именно ради Рождественского Харджиев отказался от очень важного в своей жизни — публичного выступления о Малевиче. Джон Боулт описывает это так. Евгений Ковтун специально попросил Стерлигова, когда он будет в Москве, передать приглашения Харджиеву и Рождественскому на вечер в Ленинградском отделении Союза Художников — на первый официальный и торжественный вечер памяти Казимира Малевича, где, конечно, выступление Харджиева планировалось как основное и центральное.

Но ни Харджиев, ни Рождественский на вечер не приехали. У Рождественского для этого могли быть основания — в Ленинграде были люди, которые помнили и могли что-то публично сказать о его роли. Но, похоже, что Николай Иванович отказался от важнейшего для него выступления, в чем-то итога всей жизни и, наконец, публичного признания, как человека, посвятившего всю свою жизнь русскому авангарду, только ради Рождественского.

И эту двуединость Николая Ивановича, не задавая ему ни о ком вопросов, я постоянно чувствовал. Само сознание людей, переживших 30-е и 40-е, почти поголовные в русской интеллигенции аресты и расстрелы, было глубоко деформировано, и, вероятно, как раз судьба Харджиева была одним из самых характерных и сложных примеров этой деформации. Разорванность и внутренний трагизм его судьбы, его житейских установок и несопоставимость между собой его друзей — неизгладимая печать пережитого страшного времени…