Трагедия Николая Харджиева - 17

Но продавал Николай Иванович далеко не все, как мы теперь знаем, да и любимые картины при мне оставались на стенах (Малевич, Гончарова, Розанова) — ведь еще сохранялась хоть какая-то надежда на работу хотя бы о любимом Малевиче и, может быть, — о Хлебникове и Ларионове. Конечно, уезжал Николай Иванович в Амстердам, где в музее уже хранился большой архив русского авангарда, но я помню, как однажды в связи с, может быть, разговором о Ларионове Николай Иванович вдруг мне сказал:

— Но, ведь, Франция — это страна-сад.

И такая в этой реплике вдруг прозвучала неосуществленная мечта и надежда, что я до сих пор не могу ее забыть.

Харджиев был мне внутренне не близок, его очевидная трагедия меня не интересовала, не заставляла задумываться, нереализованными оставались возможности почти всех других (хорошо, что выживших) знакомых мне людей. Да и он вполне очевидно, продавая мне зачастую шедевры русского авангарда,  совершенно не понимал меня все эти годы еще и в другом отношении. Главное, что я получил от своих родных — не остатки коллекций из разных домов, восходящих к концу XVIII — началу XIX века, а свободу в отношении произведений искусства — свободу от сегодняшней моды, рыночной цены, мнений коллекционеров и характера других коллекций.

Живешь, конечно, в реальном мире, все как-то приходится учитывать и даже использовать, но для самого себя, для того, что самому тебе интересно, важно, наконец, по-настоящему радует, понимаешь, что редкая и сложная фотограмма Лисицкого все же не более художественно совершенна, чем русская деревянная игрушка XIX-го или глиняные скоморохи XVII века. И нельзя постоянно думать только о ценах, которые сформировались уже сегодня или можно предсказать на завтра. Коллекционирование предметов искусства должно отличаться от биржевой торговли тоннами картошки. Да к тому же моды и цены меняются в любую сторону. Для того, чтобы понимать (вчерне) смысл искусства русского авангарда, которого не понимали другие коллекционеры и искусствоведы, больших способностей от меня не требовалось: достаточно было обладать приличными глазами и жить в цивилизованной среде. Но Харджиев не понимал, что все это никак не было основанием не то что для беззаветной преданности этой части искусства, но даже для большой у меня к нему симпатии, склонности к нему. Мне был тогда непонятен сам Николай Иванович с его привязанностью к людям с такой сомнительной репутацией как Алексей Крученых, Лиля Брик, да и вообще ко всей этой «комфутовской» среде, большая часть которой потом была расстреляна или покончила с собой, но до этого зачастую сотрудничала с ЧК, и уж во всяком случае воспевала «романтику революции» — само это словосочетание было мне (при всей своей правдивости) отвратительно. К тому же весь русский авангард в эти годы был мне не понятен, а Николай Иванович, со своим утверждением, что все значительное этим направлением было сделано в первые два десятилетия XX века (а последующие годы принесли работы, совершенно ничтожные в художественном отношении), как-то незаметно усиливал это мое непонимание.

Природа всего европейского авангарда глубоко индивидуалистична. Не зря же свою первую книгу Маяковский назвал «Я». Но авангард 1920-х годов, на недолгое время ставший государственной формой искусства, во главе с тем же Маяковским, весь построен на воспевании массы, строя, коллектива. Вероятно, это было неприемлимо для Харджиева — не говоря уже обо мне. Но вслух он это не говорил.

Все бы это не имело большого значения. Ближе мне был Лев Федорович Жегин, который уже в 1930-м году не просто понял, что настоящей живописи, подлинному одухотворенному творчеству больше нет места в Советской России, и не предложил ни разу ни одной своей картины ни на одну советскую выставку, хотя его натюрморты были, возможно, «проходимы» — не беспредметные, даже не сезанистские. Их можно было бы предлагать на выставки, ничего не объясняя различным, ничего не понимающим Кацманам и Александрам Герасимовым. Но с ними надо было хотя бы говорить, и «непроходимым» в советском мире был сам Лев Федорович с его тихой, но абсолютной и непоколебимой неуступчивостью бездуховному, лживому и кровавому миру.