Трагедия Николая Харджиева - 16

Иногда Николай Иванович расплачивался вещами за оказываемые ему услуги людьми, совершенно не интересующимися коллекциями. Скажем, большая и очень красивая гуашь с женской фигурой и небольшой пейзаж Моргунова у меня не прямо от Харджиева, а от человека ему помогавшего. Знал я и об эскизах к «Коннице» Малевича и к «Проуну» Лисицкого, отданных, кажется, за помощь при переезде. А мой небольшой пейзаж Матюшина — у меня уже от Варвары Тихоновны Жегиной — после смерти Льва Федоровича (когда-то отдан был ему). У Лидии Яковлевны Гинзбург, в свою очередь, были еще два беспредметных шедевра Матюшина (правда, акварельных). Их она завещала Александру Кушнеру.

Илья Самойлович Зильберштейн жаловался мне (одновременно рассказывая, как привез из Парижа для музея имени Бахрушина архив моего двоюродного деда Санина), что чуть не два года выпрашивал у Харджиева в обмен или продать для полноты коллекции хотя бы один рисунок Малевича (у него не было ни одного). Яков Евсеевич Рубинштейн после своей выставки русского авангарда в институте Капицы, на которую Харджиев ему дал совсем небольшое масло Розановой (эскиз к большой картине с синими крышами, которая тоже была у Харджиева), года два уговаривал Николая Ивановича его «уступить» и не возвращал картину. Как пытался не вернуть «Автопортрет» Пестель, и массу вещей после устроенной им в том же институте Капицы целой выставки Александра Шевченко. Рубинштейн считал, что уже за одно то, что он хоть как-то выставил вещи художников русского авангарда, в благодарность родственники должны оставить их в его собственности. Но время в 60-70-е годы уже было не то — ни спасение вещей, привычное дело для остатков русской интеллигенции от уничтожения и советского варварства предыдущих десятилетий, ни их, зачастую первая за тридцать лет, экспозиция никем не воспринимались, как право на владение. У картин русского авангарда, вместо смертельной опасности их хранить, появилась пусть небольшая, но реальная рыночная цена — пять или семь человек в Советском Союзе начали платить за них деньги. Да еще Костаки (в меньшей степени) и Володя Мороз — в гигантском количестве продавали картины и графику русского авангарда иностранцам. В результате дочь Шевченко согласилась оставить Рубинштейну лишь одну работу отца. Дочь Пестель забрала автопортрет матери.

В этом и была проблема Николая Ивановича. Надежда Яковлевна в 1967 году чуть ли не с милицией забрала у него архив Мандельштама, который Харджиев по привычке хотел оставить себе (в том числе и для дальнейшей работы — ведь советское издание было бы далеко не полным, а западный трехтомник был составлен по копиям просто непрофессионально). Но лет двадцать назад, когда Надежда Яковлевна отдавала на сохранение рукописи Мандельштама Эмме Герштейн через того же Харджиева, она не осмелилась бы устраивать публичный скандал, угрожать обратиться в милицию. Но теперь в отношении тех архивов, картин, рисунков, которые уже скопились у него в большом количестве, Харджиеву приходилось слегка осторожничать в продажах — во многих семьях, из которых он получил живопись и архивы, еще кто-то выжил и начинал постепенно понимать цену отданным ему на сохранение вещам. Вдова Рудакова, распродававшая доверенный ей Ахматовой архив Гумилева ни у кого не вызывала симпатию. А ведь в результате продажи и подарков, я думаю, что в Амстердам Харджиев увез не больше половины картин и рисунков, первоначально им собранных. Правда, и на моих глазах он продолжал пополнять свои запасы. Я уже упоминал известные мне по папкам Жегина работы Ларионова и небольшие рельефы, предположительно Татлина. Акварельный костюм Ларионова, тоже проданный мне Николаем Ивановичем, был со штемпельком Сидорова на поле. А с другой стороны я никогда не встречал многих вещей, которые, как он говорил, уже были у Харджиева — «Натюрморт» Певзнера, «Пейзаж» Владимира Бурлюка (может быть и он у Костаки от Харджиева), да и работ Матюшина у него должно было быть гораздо больше. Возможно, они были отданы Костаки, но может быть и еще кому-то.

Думаю, что когда-то, еще в двадцатые годы, Харджиеву примером послужили действия Льва Федоровича Жегина. Безумно любивший Чекрыгина, открывший гениального бедного киевского мальчика, возивший его за свой счет с образовательными целями по Европе, после 1922 года, когда Чекрыгин скоропостижно и глупо скончался, Лев Федорович был уверен, что не интересовавшиеся искусством жена и свекровь Чекрыгина не захотят и не смогут сберечь наследие великого, но ими не понимаемого, поскольку никаких денег домой не приносил, художника. И решил, что его долг сохранить хотя бы лучшие рисунки и картины юного гения. Его родные без проблем разрешили Льву Федоровичу отобрать лучшие две сотни рисунков и десяток холстов. Кроме того, Жегин, до этого отправлявший Ларионову и Гончаровой по их поручению картины (оставив себе одну — по выбору — гениального «Синего петуха» с матерной надписью на заборе), потом забрал у Виноградова еще и папки с пастелями и рисунками Ларионова и Гончаровой и оставил их себе, понемногу продавая. Но у Жегина за много лет это были от силы два десятка проданных рисунков и акварелей. К тому же после устроенной мной выставки, начали продаваться и его собственные произведения, а у Харджиева это были многие сотни книг, картин и рисунков.

Из того, что мне известно: у вдовы Моргунова он для спасения в тридцатые годы забрал все, что осталось после смерти художника, ведь он же с 1928 года себя не просто назвал, а был в действительности еще не реализовавшимся историком всего русского авангарда. Это была взваленная на себя по определению (по совсем другому поводу) Эммы Григорьевны Герштейн — «ненужная любовь» к великому периоду русской культуры. Потом объявил себя единственным исследователем и наследником Малевича и забрал у семьи большую часть супрематических (но не только) его картин, потом от вдовы Матюшина, как она жаловалась Алле Повилихиной, вывез пять машин с картинами, забрал архивы у вдов своих рано умерших приятелей-литературоведов. Да и полторы сотни рисунков Ларионова у него точно (многие я помню) из папок Виноградова, которые были у Жегина. И это только то, что я знаю. Как-то к нему попала часть наследства члена-корреспондента Академии наук Бориса Соколова — известного фольклориста и единственного серьезного коллекционера русского авангарда в 1930—1950 годы. У меня из его вещей «Превращение духа в плоть» Чекрыгина, у Рубинштейна «Женский портрет» Ларионова. При этом, действительно, в годы, когда наследие русского авангарда уничтожалось, причем иногда это делали сами художники, как уничтожили все свои вещи Лабунская, Лавинский и другие, у Харджиева ничто не погибало, все было спасено, сохранялось и находило свое место.

Десятки, если не сотни листов графики Клуциса, Лисицкого и Бромирского в начале 50-х годов были выброшены из Третьяковской галереи, как «не имеющие художественной ценности» — сейчас сотрудники ГТГ говорят, что они не были оприходованы. Так или иначе Варвара Тихоновна (вторая жена Жегина) работавшая тогда смотрителем в одном из залов галереи, все что смогла, подобрала, спасла и раздала знакомым. Но Харджиев с его настойчивостью, конечно, забрал себе большую часть спасенного Варварой Тихоновной.

Коллекционные страсти для Николая Ивановича стали второстепенными, лишь когда уже в новое «вегетарианское» время Харджиев понял, что и главной своей жизненной задачи уже не выполнит. И сразу же стали не важны для него работы Моргунова и Суэтина, Чашника и Клуциса, да и многих других. Теперь их можно было продавать. Но он это делал тайком, так, чтобы в искусствоведческом, коллекционном мире никто не знал, что «спаситель», бесплатно получивший множество вещей из разных домов, теперь эти вещи продает. Может быть, не случайно из крупных работ Малевича Харджиев в Москве продал только портрет Матюшина, полученный им от очень далекой от коллекционного мира вдовы Матюшина. Для него была очень важна общая уверенность в том, что у него ничего нельзя купить, причем не только коллекционеры и искусствоведы, но такой близкий ему человек как Эмма Григорьевна Герштейн говорит в последнем интервью, что Николай Иванович постоянно находится на грани смерти от голода. Собственно, и вид его кабинетика, его одежда свидетельствовали всем, кроме меня и Костаки, о том же. Впрочем, это был, конечно, и сохранявшийся многими, пережившими 30-40 годы, аскетизм. Но на самом деле у Николая Ивановича были многие тысячи, если не десятки тысяч рублей, что по тем временам были очень большие деньги. За большую Гуро я, кажется, заплатил рублей восемьсот, за «Автопортрет-ромб» Матюшина, вероятно, пятьсот и так далее. Всего с графикой набралось, я думаю, тысяч десять, если не больше. Думаю, что и Костаки платил Николаю Ивановичу не такие уж маленькие деньги.