Трагедия Николая Харджиева - 15

Надеюсь, из всего, о чем я пишу, становится понятно, что Харджиев довольно много и постоянно продавал: сперва Костаки и мне, потом нашедшим его иностранцам. Продавал шедевры и второстепенные вещи — он говорил, что помогает племяннику. Я думаю, что по своей многолетней привычке помогать, он, действительно, помогал, во всяком случае в его почти нищенской одежде, вероятно, донашиваемой с сороковых годов, убогой обстановке, жалких рамках на драгоценных картинах, в отсутствии тогда уже появившихся дорогих иностранных книг, которые, как он написал, видел у Митрохина, не было и следа тех, в общем-то немалых денег, которые он получал от меня и, конечно, от Костаки. Причем продавать мне крупные вещи русского авангарда, бесспорные шедевры, у Николая Ивановича не было никакой нужды — я ведь не знал, что эти вещи у него есть, соответственно и не просил их у него. Не просил и обязательно беспредметные вещи, как это, вероятно, делал Костаки, не называл желаемых имен авторов, покорно покупая все, что мне предлагалось. Те же деньги за пару месяцев он мог собрать, продавая мне относительно второстепенную графику, но вот я приходил, и в кабинетик выносились два холста — шедевры Матюшина или две Гуро (сперва предложен был и автопортрет, но, когда я пришел с деньгами, Харджиев его мне не отдал). Николай Иванович тихо и трагически понял, что уже не напишет «Историю русского авангарда», которой он посвятил всю свою жизнь. Он уже на «смерть держал равненье», как писал в гениальной «Элегии» Александр Введенский. «Я горд, что я ваш современник», — сказал ему Харджиев, услышав ее от автора, вспоминала Эмма Герштейн. Для него уже завершился период коллекционирования, и он формировал чужие коллекции. Но я не понимал смысла того, что происходило. Правда, бывало, что внезапно, когда я уже приходил с деньгами, он мог что-то уже предложенное (не самое главное) внезапно не отдать. Так было не только с автопортретом Гуро, но и с совсем маленьким рисунком Филонова (с головой мужчины), с дивной красоты портретом Ахматовой (гуашь) тогда совсем не ценимого и малоизвестного Тырсы. Об этом портрете Николай Иванович сказал, что подарил его Литературному музею, но, кажется, его там нет, как нет в музее Маяковского моего автопортрета Хлебникова. То же было дважды с вещами Ларионова. Николай Иванович сперва предлагал мне два маленьких холстика, которые я помнил еще по папкам Жегина, потом отдавал один — с сарайчиком, а розовый пейзаж с луной почему-то не продавал. То же было и с двумя вещами, которые Ларионов прислал Жегину, но одну из них для передачи Сидорову, и Лев Федорович еще советовался со мной, какую из них не так жаль отдать. Но однажды обе мне предложил Харджиев, а когда я пришел с деньгами, вторую — дивной красоты две фигуры на темной оберточной бумаге — не отдал. Я слегка обижался, но никогда не возражал. К сожалению, у Льва Федоровича, который, конечно, гораздо больше, чем Харджиев, реально в деньгах нуждался, мне неудобно было просить что-то продать, хотя вполне очевидно было, что он бы мне не отказал. Лишь однажды я попросил продать мне один из шедевров — небольшой холст Ларионова «Кацапская Венера», которую Лев Федорович очень любил, для нее единственной заказал раму (для него и по тем временам — дорогую), повесил ее у себя, но мне — продал, хотя отказывал в продаже менее значительных вещей другим. Но я ее через несколько лет обменял Сановичу, правда, на целую груду вещей, среди которых был и не менее любимый мной и еще более редкий Жорж Якулов — «Парижское кафе» (незаконченный и более слабый его вариант находится в Государственной картинной галерее Армении и воспроизведен в монографиях о Якулове). И он у меня уцелел.