Трагедия Николая Харджиева - 7

Харджиев никогда мне не отказывал в консультациях о кем-то другим предлагавшихся картинах авангарда. Иногда это служило поводом для его любопытных замечаний. Уже появлялись подделки: однажды мне предложили большой фальшивый холст Малевича, впрочем, его сомнительность была очевидна, и Николай Иванович сказал это вполне категорически, но к тому же прибавил, что недавно кто-то продал фальшивую картину Малевича итальянской актрисе Джине Лоллобриджиде. Однажды я показал Харджиеву небольшой очень красивый импрессионистический пейзаж на картоне. Масло, но очень похожее на пастели Ларионова. Николай Иванович сказал, что это ранняя работа Фонвизина, написанная в Тамбове, он часто работал тогда вместе с Ларионовым. Я принес показать Николаю Ивановичу купленные у старого киевского художника Глущенко карандашные цветные рисунки Джино Северини и дивный рисунок Андре Дерена. Для рисунка Северини Николай Иванович нашел аналог в какой-то публикации о живописной коллекции Ватикана, рисунки Дерена в это время еще не были изданы, и ничего сказать он не мог, но высокое качество самого рисунка — шедевр для Дерена — не вызывало сомнения. Глущенко, будучи народным художником Украины, был как-то связан с советскими государственными структурами и после войны распределял трофейные, вывезенные из Германии, картины между членами украинского Политбюро и руководителями Совета министров — теми, кто сам о себе не позаботился (то же происходило в Москве, в Ленинграде и в других советских столицах), оставив и себе немало. Но кроме этого в начале 20-х годов Глущенко сам прожил несколько лет в Париже. По-видимому, мои рисунки были связаны именно с этим временем, но Николай Иванович мне прибавил, что года два назад Глущенко продал Илье Эренбургу кубистическую картину Пикассо. У Эренбурга она сомнений не вызвала, но когда он сам то ли съездил в Париж, то ли послал туда фотографию, выяснилось, что картина была вполне настоящей, но была написана Хуаном Гри — в те годы художником совершенно забытым, чьи вещи стоили ничтожно мало в сравнении с холстами Пикассо.

К сожалению, я не стал или, может быть, не успел показать Николаю Ивановичу картину, купленную мной у Льва Вишневского. На ее обороте была надпись «собственность Марианны Лентуловой». Для Харджиева художники «Бубнового валета» (в его суженном до выставки 20-х годов составе, то есть только до «русских сезаннистов») были совершенно не интересны, он считал Кончаловского, Машкова, Фалька вторичными, подражательными и малоинтересными художниками. В этом кругу всегда напоминали, что «русские сезанисты» по-французски звучит «сезанн рюсс», то есть «русские ослы», а любимым рассказом была байка о том, как Петр Кончаловский в 20-е годы, решив, что в России он уже занял все высоты, понял, что теперь пора завоевывать Париж. Это было время НЭПа и сравнительно свободного выезда заграницу. Ларионов устроил в Париже (с большим успехом) выставку Льва Федоровича и его группы «Путь живописи», поддержанную хвалебной рецензией Андре Бретона и заметно повлиявшей на Дюфи и ряд бельгийских художников, триумфально в Париже проходила выставка Жоржа Якулова, от которого был заметно зависим Робер Делоне. Это было еще единое европейское искусство, но для лучших художников в Советском Союзе трагедия стала бытом, а Кончаловского заботило совсем не это — он знал, что во Франции закон очень строго охраняет художественный рынок, и все рассчитывал, сколько же ему придется заплатить на таможне за ввоз нескольких десятков картин, которые, конечно, с триумфом будут проданы. Собирал деньги, что-то продавал из картин Сурикова, занимал и в конце концов решил, что денег на таможенную пошлину ему хватит. Договорился о зале в Париже и с трепетом ждал, какую же сумму ему назовут за ввоз во Францию его шедевров. Тут, кто бы не рассказывал эту любимую байку, делал небольшую паузу, после чего звучала сакраментальная фраза — «но ведь во Франции и Анри Руссо был таможенником». Небрежно посмотрев картины Кончаловского при въезде во Францию, другой, но, очевидно, столь же здравомыслящий таможенник пренебрежительно сказал — «за это я с вас ничего не возьму, у нас такое не продается». И, действительно, единственные две картины из тех, что собирался распродавать Кончаловский в Париже, остались у его маршана, как плата за устройство выставки.

 Но, возвращаясь к предложенному мне холсту, я уже подозревал, что на самом деле он был явным уменьшенным вариантом картины «Синий конь» Франца Марка. И потому я показал ее в Музее Изобразительных искусств замечательному, ныне уже покойному, искусствоведу, который, однако, картины Марка в те годы видел только в плохих репродукциях, но охотно и безоговорочно подтвердил мне ее подлинность. Между тем, как потом выяснилось, это была слабая копия, сделанная по репродукции этого известного шедевра, к тому же проданная мне как работа Лентулова. И лишь когда я гораздо позднее, на какой-то выставке впервые увидел подлинную работу Марка — ослепительную акварель, подаренную музею Гончаровой — я понял, что совершил ошибку.

Как-то был совершенно неожиданный для меня разговор о жесткой и умелой структуре строфы у Игоря Северянина, которого я тогда не умел ценить и, как и все, считал «поэтом для горничных».