Трагедия Николая Харджиева - 4

Я в молодости был в общении несколько холодноват, что в те годы было непривычным и Николая Ивановича явно стесняло. Но в моей семье все были на «вы», и от этой своей привычки я никогда не отказывался, что для молодых людей не было принято. Это довольно жесткое представление о приличии проявлялось и в отношении к нередким рассказам Николая Ивановича об общих знакомых или давно ушедших людях, где явно намечался переход к бытовым подробностям. Я довольно заметно не проявлял интереса к этой части истории литературы и живописи.

Более важным было то, что, конечно, случайно, а не сознательно в моих литературных и коллекционных (в результате) интересах не занимало почти никакого места то, что было важным для Николая Ивановича. Самого меня интересовали Андрей Белый и Ремизов, но не Хлебников, не Маяковский (как Айги, Дуганова), не Мандельштам (как Сашу Морозова). И даже не Ахматова, как поэт. Я написал около сотни статей для «Краткой литературной энциклопедии» (под своей фамилией или псевдонимом, если статью очень уродовала цензура), как раз о литературе русской эмиграции и начала ХХ века (а тогда всех людей этого круга — Харджиева, Герштейн и других — очень волновало, что о них останется в энциклопедии), но ни разу не написал ни о ком из близких к Николаю Ивановичу окололефовских поэтах и прозаиках. На проводимых мной в университете «Вечерах забытой поэзии» ни Мандельштама, где читал и рассказывал Саша Морозов, ни друга Харджиева — Даниила Хармса, а потом Олейникова и, может быть, Введенского Николай Иванович тоже не был, поскольку материалы (копии рукописей) давал Степенов. Приходили Порет, к которой он относился иронически (посмеивался над ее совместным портретом Верлена и Артюра Рембо, где Верлен выглядел зловещим соблазнителем невинного юноши), Рахтанов. Бывали и другие, но все не близкие ему люди.

И в результате в наших частых встречах (более ста, а может быть и двухсот) сохранялось то, что в те годы называли «пафосом дистанции», о чем я сейчас могу только пожалеть, поскольку результатом этой дистанции стали мое недостаточно серьезное и бережное отношение к той части его коллекции, которая попала ко мне, и полное непонимание (отсутствие интереса) к трагедии Харджиева, происходившей на моих глазах. Конечно, этот холодноватый характер знакомства был неудобен и Николаю Ивановичу, вероятно, и поэтому он плохо меня понимал, а ведь я был хранителем секрета его продаж, который я никому не выдавал и пишу о нем впервые, спустя три или четыре десятилетия.

Но прежде чем переходить к этим, самым важным вещам, сперва хотя бы некоторые из запомнившихся мне (все же прошло сорок-пятьдесят лет непростой жизни) рассказов Харджиева. Причем разговоры наши были частыми, но иногда — сравнительно недолгими, иногда — затягивались на целую ночь. Однажды от разговора о Хармсе и его портрете работы Алисы Порет разговор перешел на ее совместной портрет Поле Вернера и Артюрера Рембо, где  Артюр Рембо, действительно будучи семнадцати лет выглядит юным ангелом рядом с зловещим Вернером. Николай Иванович сказал какой наивный портрет — это Рембо соблазнил и манипулировал как хотел Вернером, а потом, кажется, уехав из Парижа в Африку, занимался работорговлей.

Не могу без стыда и усмешки вспомнить, как однажды, договорившись с Николаем Ивановичем к нему вечером для чего-то прийти, я слегка выпил, кажется, с покойным Сашей Сацем — поразительным пианистом, дивной скромности и чистоты человеком (как точно и прекрасно написал о нем поэт Александр Кушнер). Я твердо помнил, что должен прийти к Харджиеву, и пришел, но свалился у него под самой дверью на четвертом, кажется, этаже и проспал так, вероятно, часа четыре. Проснувшись, отряхнулся, решил, что прошло всего минут десять и, все хорошо помня, позвонил в дверь. К моему удивлению Николай Иванович открыл не сразу и как-то полуодетый, с взлохмаченными седыми волосами, в рубашке на голое тело. Но пригласил меня войти, по обыкновению мы сели по разные стороны его облезлого письменного столика и только тогда он спросил:

— А вы знаете, который час?

Я ответил, что, вероятно, часов десять вечера, мы так и уславливались. И тогда он показал мне часы — был третий час ночи. Извинялся я, как мог, но Николай Иванович отнесся к этому безобразию вполне миролюбиво, мы обсудили все, что собирались, потом появлялись какие-то новые сюжеты — он меня не отпускал, пока не начал ходить городской транспорт, и это никак не ухудшило наши отношения. Хотя, я думаю, в его возрасте это было совсем не легко. Вероятно, это было весной 1968 года, когда я в высотном доме МГУ устроил выставку Льва Жегина, Веры Пестель и Татьяны Александровой — продолжение полулегальных выставок живописи русского авангарда, которые он начал проводить еще в 1962 году в музее Маяковского (многие вещи Жегина были одни и те же). На открытие нашей выставки Харджиев, конечно, пришел, как и я приходил на все его выставки.