После моего ареста «субботники» прекратились. Тома, конечно, без меня никуда не ходила, а вскоре после моего суда умер Николай Сергеевич, а вслед за ним и Мария Анатольевна. Майор А. А. стал лучшим и, вероятно, единственным другом Поповых. Я не стал рассказывать, что он собирал материалы об Игоре Николаевиче. Думаю, что Поповы и без того понимали какого рода у них «приятель». Может быть, мы и могли бы видеться чаще, но у меня был не только запрет жить в Москве и Московской области (я жил в Боровске), но еще и административный надзор: приезжать в Москву к семье я мог по специальному маршрутному листу не чаще раза в месяц, и не больше, чем на три дня. В таких условиях в гости особенно не походишь, к тому же, хоть я и не переменился, но совсем другая среда (и другие дела) стали для меня важными за эти годы.
После второго ареста в 1983 году второй раз меня освободили по просьбе Сахарова и президента Рейгана в феврале 1987 года. Опять я изредка бывал у Поповых, однажды даже с детьми, но без Томы — она не могла ничего забыть. Первый раз после этого освобождения из тюрьмы я почти сразу же пришел к Поповым, вероятно, в начале февраля 1987 года. На Вавилова, в выставочном зале Союза художников (Татьяна Борисовна уже стала его членом) еще висела выставка картин Татьяны Борисовны открытая, кажется, в декабре 1986 и она мне тут же дала несколько проспектов и приглашений. Но доехать туда я не успел — было множество других, более близких и важных для меня в то время дел.
Я был в числе первых десяти освобожденных политзаключенных, еще многие сотни оставались в четырех лагерях и тюрьме, а множество в психушках и уголовных лагерях. Вскоре было начато издание журнала «Гласность», Поповы слушали «голоса» с ежедневными моими интервью, потом меня расспрашивали, но было видно, что все это чужой и малопонятный для них мир.
В один из этих последних визитов я впервые перепутал их картины. В кухне рядом с большой стеклярусной картиной висел картон с белым цветком на огненно-красном почти кровавом фоне. Я не думая сказал:
— Какой красивый натюрморт Игоря Николаевича.
— Нет, это мой, — поправила меня Татьяна Борисовна. Потом я посмотрел другие. За эти годы, прежде не имевшие ничего общего картины Игоря Николаевича и Татьяны Борисовны стали почти неотличимо похожи, причем рафинированное изящество рисунка Татьяны Борисовны сменилось трагическим и мрачным мазком Игоря Николаевича. Даже в продолжении серии новогодних персонажей в тех картонах, что я недавно видел в запасниках Третьяковской галереи, уже и близко нет легкости и праздничности «Арлекина и Коломбины». Новые цирковые и карнавальные «персонажи» уже были такими тяжелыми и мрачными, что становится очевидным — для Татьяны Борисовны последние годы были совсем не веселыми.
Наши отношения и, надеюсь, дружба, конечно, со временем бы восстановились. Я уже (после девяти лет тюрем) был очень многое понимающим человеком, к человеческому страху относился спокойно и встречал вещи гораздо более серьезные, чем боязнь помочь в трудных обстоятельствах. Но я был уже совсем в другом мире. И у меня оставалось очень мало свободного времени. Была слабая надежда (я не был оптимистом) что удастся построить что-то лучшее в России, но большинство моих соседей еще были в тюрьме или лагерях и надо было добиться их освобождения и что-то в этом, в то время, зависело и от меня. О коллекциях много лет не думал и даже на самых близких друзей времени не хватало.
Свободное копирование
