Я пришел в микроскопическую, хотя и двухкомнатную квартирку на Кропоткинской лишь с осторожной просьбой удостоверить тетрадь стихов Елены Гуро и автопортрет Велимира Хлебникова, о котором он мне сразу сказал:
— Он такой же, как известный автопортрет, та же тушь, такая же бумага, но смотрите — брови он себе нарисовал уголками — это знак дьявольской природы.
Впрочем, я не знал тогда известного Николаю Ивановичу автопортрета Хлебникова и не понимал, как ему хотелось получить у меня мой, что, много позже, ему и удалось под предлогом — «это же я вам его атрибутировал». Не знаю куда он делся. В Музее Маяковского, для которого он его просил, этого листа нет.
Но сам Харджиев даже позже ничего мне не показал, сказал, что перепечатки так называемого «ахматовского списка» Мандельштама вполне точные, окончательного текста стихов «Памяти Белого» не существует, а своего списка «Елизаветы Бам» Хармса он сейчас не может найти. У меня был список пьесы, но без концовки от Николая Леонидовича Степанова, который ничего ни от кого не прятал. Но было непонятно, чего же на самом деле в нем не хватает. Вообще же в начале 60-х годов это был очень узкий мир хорошо знакомых между собой или внятно знавших многое друг о друге людей, которым была небезразлична судьба гибнущей русской культуры и кто не сделал себе в советские годы карьеру, затаптывая ее остатки в навоз.
У нас с Николаем Ивановичем были десятки иногда упоминаемых, иногда по разным причинам неупоминаемых общих знакомых и именно это для него имело большое значение. Ведь кроме Жегина, Ахматовой и Стенич, общими для меня — друзьями, для него — знакомыми были Поповы. Харджиев любил вспоминать, как был на дне рождения Льва Жегина, а Татьяна Борисовна весь вечер танцевала с Игорем Николаевичем, а потом с ним ушла, оставив и мужа, и гостей. Правда, я не сказал Николаю Ивановичу, что знаком с Лидией Густавовной Багрицкой и Ольгой Густавовной Олешей, даже когда в обмен на что-то (кажется, как раз тетрадь Гуро) он мне отдал знаменитый рисунок Эйзенштейна «Как заяц одолел лису» и сказал, что Виктор Шкловский подарил режиссеру редкую женевскую книгу «Отреченных сказок» Афанасьева с этой байкой, а Эйзенштейн — нарисовал и подарил ему этот рисунок. Потом эту сказочку вполголоса рассказывает кольчужник в фильме «Александр Невский». Позже я уже нашел лекцию Эйзенштейна во ВГИКе о том, как сказка легла в замысел сюжета фильма с победой над тевтонами, зажатыми «свиньей» с двух сторон русскими полками на Чудском озере. Нашел и опубликованный рассказ самого Шкловского о рисунке Эйзенштейна.
Промолчал я потому, что действительно это был очень замкнутый круг литературно-художественно-коллекционный, а другой мой знакомый — Аркадий Викторович Белинков, задумавший книгу о предательстве Шкловского, отписавшегося от русской «формальной» школы, с большим ядом любил говорить об обмене женами Нарбутом и Олешей, то есть сестрами Суок, третья из которых — Серафима Густавовна Нарбут и была теперь женой Шкловского, но с начала войны являлась — женой Харджиева. Книга Аркадия Викторовича об Олеше уже была закончена. К сожалению, ее изданный вариант много-много мягче, чем первоначальный — поскольку сохранился лишь текст, переработанный для советского издания. В каком состоянии книга о Шкловском я не знаю. Да и была ли она написана.
Я был «свой» среди людей много старше меня. Им не нужно было, как более молодым советским либералам и диссидентам, утверждать «ленинские заветы» вместо «сталинских», а потом освобождаться от «революционной романтики». Но и в годы своей молодости они не выбирали между Сталиным и Троцким — все они были для них разрушителями цивилизованного человеческого мира.
Среди них Харджиев был слегка странный человек в Москве. Все же искусство русского авангарда, лучшим знатоком истории, одним из спасителей документов и произведений искусства которого он стал, было в значительной степени искусством революционным, партийным, а это не было бесспорным достоинством для тех, о ком сейчас идет речь. Однажды он мне сказал:
— Вы из очень торжественной интеллигенции.
Вряд ли он знал большинство моих родственников. Или слышал о нескольких случайно уцелевших у нас семейных портретах, да и остатки таких ли семей я знал в России. Я не сообразил, как на это реагировать и что он имеет в виду, и в недоумении пожал плечами.
Свободное копирование
