Коллекция как спасение. Люди сдавшиеся и несдавшиеся - 37

 Теперь мне осталось написать о последних моих встречах с Игорем Николаевичем и Татьяной Борисовной о судьбе их коллекции и о том, в чем я неоплатно перед ними виновен. В марте 1975 года я был арестован. Арестовали не для того, чтобы посадить, а для того, чтобы пугнуть. Но это только сейчас я могу сказать с уверенностью, тогда же все было непонятно, неожиданно и для моих родных очень страшно. Жена в эти дни с трудом справлялась с годовалым нашим сыном Тимошей и к тому же была беременна дочерью Нюшей. На второй же день в ужасе она позвонила ближайшим нашим друзьям — Поповым, приехала и начала говорить, что она не понимает, что же ей делать, куда идти, к кому обращаться, чем мне помочь. Кажется, плакала. У нее и у меня в семье, что редкость в России, не было ни одного арестованного близкого родственника. По ее рассказу, Игорь Николаевич начал что-то говорить: «Я думаю, может быть...», но его перебила Татьяна Борисовна:

 — Нет, Игорь, Тамара Всеволодовна лучше нас знает, что нужно делать. Мы ей ничего посоветовать не можем.

 Тома посидела еще минут десять для приличия и ушла, больше никогда не захотев их ни видеть, ни говорить с ними. Конечно, ничего хорошего во всем этом не было, потом стало ясно, что они сами себе этого никогда не простили, но в некоторое оправдание можно сказать, что тогда они были очень испуганы. И для этого, у них были все основания: Поповы не просто водили нас в гости ко всем своим знакомым, не просто иногда нянчились с нами, как с малыми детьми, но при этом очень многое рассказывали, и это учитывая их обычную замкнутость и малоречивость. Причем много рассказывали не только о себе, но и о других: было очевидно, что им хотелось передать нам понимание не только вещей, картин, но и людей, которым они принадлежат. Коллекционный мир Москвы и Ленинграда, точнее его наиболее старая и эрудированная часть была тогда очень замкнутой и достаточно дружной, что и видно по поэме Зака. При полнейшем недоверии к сотрудникам советских музеев, при столь же полной изолированности от современной западной искусствоведческой литературы и почти не существующей русской, в этом мире создалось особое «коллективное» знаточество, коллективный коллекционный опыт, который собственно и был залогом и условием создания поразительных русских коллекций тех лет. Скажем, Феликс Евгеньевич Вишневский по некоторым своим личным качествам и из-за чрезмерного внимания к коммерческой деятельности к этому кругу почти не принадлежал, и потому при его прекрасных глазах и гигантском опыте в его коллекции старых мастеров качество картин было превосходным, но атрибуции их чаще всего сомнительны. Совсем к этой среде, конечно, не принадлежал Костаки, и потому все его «лучшие» иконы если и не были написаны заново, то зачастую на три четверти были зареставрированы. Но это «коллективное знаточество» имело и свою оборотную, опасную в СССР сторону — все слишком много знали друг о друге.

 А поскольку действительно никогда нельзя предположить, как будет вести себя человек в тюрьме, чаще всего он сам этого заранее сказать не может, у Поповых были серьезные основания ожидать самого худшего для себя и множества общих знакомых уже в ближайшие дни. Как мне потом намекнул Санович (и очень хотел сделать мне подарок за то, что я ничего о нем не рассказал), и прямо сказал очень крупный коллекционер из Киева Александр Брей, после моего ареста на год прекратились серьезные обмены и покупки в коллекционном мире. Но я в тюрьме оказался человеком неразговорчивым, к тому же моих наседок и следователей интересовали совсем другие сюжеты. Впрочем, я мог бы их развлекать рассказами бесконечно и поскольку они могли прямо или косвенно быть КГБ полезны, у нас и здесь могли установиться «добрые отношения». В коллекционном мире все понимали, что и мой собственный опыт был не мал, да и у Татьяны Борисовны - «сосредоточьи всех вестей», от меня секретов не было. Скажем, если продолжать вспоминать поэму Зака, то с библиофилом-ленинградцем (Гаврилой Осиповичем Бяликом) я в эти годы знаком не был, Поповы его не любили, да и он скоропостижно и рано умер. Но я хорошо знал его вполне живого приятеля, тоже интересовавшегося в том числе и книгами, в особенности средневековыми иллюминированными рукописями. Вероятно, Яков Григорьевич не знал, что упомянутая им девица знакомая «библиофила-ленинградца», работала в отделе рукописей Публичной библиотеки и незадорого продавала обоим приятелям драгоценные возрожденческие и средневековые рукописи. Ими мало кто интересовался, никаких публикаций тогда не было и все бы шло тихо и хорошо, если бы Бялик внезапно не умер. Его мать — уважаемый ленинградский профессор, потерявшая сына и сраженная горем, решила увековечить его память, подарив Эрмитажу лучшую часть его коллекции — большое собрание европейских рукописей. В Эрмитаже сперва с восторгом приняли этот фантастический подарок, но постепенно рукописи начали им казаться все более и более знакомыми — с собранием Публичной библиотеки они периодически работали. Девица, упомянутая Заком, конечно, была осуждена, но приятель Бялика, вернув все рукописи, сумел в МВД как-то открутиться от ответственности. Но, конечно, не хотел бы иметь дело еще и с КГБ (тем более, что это были вполне валютные ценности). И подобных историй я знал десятки, да кроме того многие полагали, что я знаю еще больше, чем на самом деле.

То есть майору было не трудно запугать Поповых, да и другим коллекционерам испугаться после моего ареста. И дело было, конечно, не в том, что у каждого коллекционера в шкафу был спрятан такой же отвратительный скелет, как я описал. Просто советское законодательство могло любую продажу, неизбежную и необходимую в мире, где к тому же нет нормальной антикварной торговли, назвать спекуляцией и уголовным преступлением. А уж после суда надо мной, где появился термин «спекулятивный обмен» ни один коллекционер не мог чувствовать себя спокойно, да еще если бы у КГБ появился информированный консультант. Впрочем, Игорь Николаевич в последующие годы как-то пробовал смягчить реакцию Томы на их испуг, отказ помочь. Когда у нас появился телефон периодически звонил моей маме, рассказывал, что почти все картины Татьяны Борисовны, которые я показал на выставке в Университете, теперь раскуплены Русским музеем и Третьяковской галереей. Татьяна Борисовна приглашала на свою — теперь уже официальную — выставку, куда пошла только моя мама. Тома не могла ничего ни забыть, ни простить.