Трагедия Николая Харджиева - 1

… Воспоминанье мним как

дерзость...

А. И. Введенский. Элегия

Легенд о Николае Ивановиче — оправданно восторженных, а теперь уже и скептических — много, но большей частью они очень далеки от действительности или содержат лишь какую-то часть правды.

При всей нашей разнице в возрасте знал я Николая Ивановича и бывал у него на Кропоткинской с интервалом в две недели лет двенадцать, а познакомились мы в году 1962 или 1963-м.

Харджиева называют великим коллекционером (отмечая его заслуги и в искусствоведении, и в литературоведении), но сам он о себе так никогда не говорил, и уж во всяком случае его коллекционирование, бесспорные и мощные страсти к обладанию, совершенно несходно с известными мне (тоже очень разными и сложными) способами создания великих частных коллекций в советское время. Однажды о своей поразительной библиотеке (с редчайшим архивным материалом) Николай Иванович мне внятно сказал:

— Я не библиофил, библиотека у меня — только рабочая.

И лишь потом я понял, что эта фраза для него гораздо сложнее и трагичнее, чем это казалось на первый взгляд.

В ней было, конечно, и некоторое лукавство, которое всегда было свойственно Николаю Ивановичу, да и к тому же в ней чувствовался флер загадочности, который даже для меня всегда окружал Харджиева.

На первый взгляд, то, что ему из книг (самых разнообразных) было, как он считал, не нужно для работы — Николай Иванович охотно продавал. Мне, к примеру: очень редкую и дорогую уже тогда «Uber das Geistige in der Kunst» («О духовном в искусстве», первое — немецкое — издание с литографиями Кандинского), первую русскую книгу с литографиями Кандинского «Стихи без слов», а к тому же оправданно ценимую им как драгоценность «Пропевень о проросли мировой» Павла Филонова, «Игру в аду» Хлебникова и Крученыха с литографиями Гончаровой и другое издание — с литографиями Малевича (но не Розановой, которую он особенно любил), редкий «Что есть табак» А. Ремизова с иллюстрациями Сомова (именной экземпляр Бориса Соколова — сейчас у Сеславинского) и первое издание сомовских же «Маркиз», автографы Хармса (сейчас собственность издательства «Вита Нова», редакция которого создает музей Хармса в Петербурге), книгу супрематических литографий Малевича (но на самом деле — перерисованных Лисицким, как Николай Иванович мне и объяснил), футуристические книги редчайших, первых в России херсонских и харьковских изданий и неиспользованные листы литографий к ним, одну из литографий Гончаровой, раскрашенную Ларионовым, с карандашным автографом его, родственного Крученыху стихотворения на обороте, редчайшие листовки Малевича и Пуни с выставок, литографские открытки, печатавшиеся Крученыхом, очень редкие и высоколобые книги XIX века, однажды — целую нераспечатанную пачку (100 экземпляров) книги Осипа Брика «Непопутчица» с обложкой Лавинского и много других.

— Когда закрывался ЛЕФ, все разбирали нераспроданные остатки — объяснил Николай Иванович, — я забрал пачку книг Брика (потом я понял, что это было не случайно).

 В последнем интервью он сказал, что у него оставалась единственная в СССР (а значит — в мире) совершено полная коллекция русских футуристических книг. Заявляя, что он не библиофил, Харджиев, как это бывало, лукавил — уже одна эта часть его библиотеки была уникальной, фантастической коллекцией. Как выяснилось, он продавал мне и дубликаты, и то, что он действительно считал уже ненужным для работы. Он формировал по своему усмотрению футуристическую часть моей библиотеки.  При этом он знал, что, скажем, «Помада» Ларионова у меня была от Поповых, альбом «Война» Крученыха (Харджиев тут же сказал, что вырезал коллажи Крученых, а не Розанова, но по сделанным ею образцам), Розановой, Малевича и Зданевича от Вертинского, а экземпляр «Сказа о двух квадратах» Лисицкого я позже случайно купил в магазине, как, впрочем, и редкие книги Митурича и многое другое.

Тогда, казалось (в том числе и мне), что совершенно также Харджиев относился к живописи и графике, которых у него в запасах скопилось еще больше.

Для вдов и детей художников русского авангарда и владельцев архивов он был хранителем и спасителем вещей, которые в годы террора воспринимались как буржуазная агитация, их хранение могло оказаться смертельно опасным.

— У вас все пропадет, да и вы плохо понимаете, что осталось от вашего отца, мужа — примерно так говорил Николай Иванович.

И это было полной правдой в годы, когда живопись и рисунки художников русского авангарда уничтожались иногда самими авторами и уж заведомо не имели никакой материальной стоимости.

Я знал людей, которые на Николая Ивановича обижались — он мог присвоить письмо, которое ему не собирались отдавать, или назвать пропавшим (что было естественно в 30-50-е годы) то, что было дано ему для ознакомления, копирования, но не в подарок.

Но для самого Николая Ивановича его подлинная историческая роль — историка русского авангарда, которую он самоотверженно возложил на себя вместе с соавтором и другом Теодором Грицем уже в 1928 году, когда было ясно, что это не только не легко, но и совсем небезопасно, оправдывала все эти мелкие шалости. Да и другие — те, кто и был объектом его исторических исследований — к этому относились очень снисходительно, тем более, что кроме Харджиева и Грица (потом — Тренина) в эти годы не было никого, кто бы их творчеством интересовался, и все меньше — тех, кто вообще помнил о них.

У меня перед глазами стоит доброжелательная улыбка Льва Федоровича Жегина:

— Николай Иванович иногда не может сдержать свои неистовые страсти.

Впрочем, я вполне верю воспоминаниям Эммы Григорьевны Герштейн о том, как перед войной Николай Иванович, считая Рудакова хранителем и историком творчества Мандельштама, сам отдал ему два листка его автографов. Но как характерно для библиофила звучит в тех же воспоминаниях фраза Харджиева:

— Если бы вы знали, что я продал, чтобы послать им (Мандельштамам) денег — первое издание Коневского!

Собственно говоря, именно Лев Федорович, иногда продававший то немногое, что у него было (но это были двести рисунков Чекрыгина и две папки — в прошлом Виноградовские — пастелей, рисунков и небольших холстов Ларионова и Гончаровой), однажды сказал мне, что у Харджиева большие запасы и кое-что, возможно, он согласится продать. С рекомендацией Льва Федоровича, конечно, Харджиев не мог не считаться, и я был охотно приглашен в гости, но совершенно не понимал, насколько исключительным в начале 60-х годов было это приглашение. Думаю, что по доброте душевной Лев Федорович мог сказать что-то подобное и трем другим бывавшим у него коллекционерам русского авангарда — Рубинштейну, Сановичу и Шустеру, но ни один из них приглашен к Николаю Ивановичу не был. Вероятно, имело значение и то, что я на Харджиева пожаловался Анне Андреевне Ахматовой.