Поповы были ограблены летом 1973 года в то время, когда в очередной раз уехали в Ленинград. Кто-то позвонил в дверь, открыла соседка, ее затолкали, кажется, в туалет и начали интересоваться, естественно, комнатами Поповых. Украдено было далеко не все. Вырезали из рамы большой холст Маньяско «Собаки святого Франциска» и вытащили все украшения Татьяны Борисовны, а их было много: от античных и египетских до древнерусских и кубачинских. Только несколько любимых колец раннего итальянского Возрождения она, к счастью, взяла с собой в Ленинград. Была украдена еще одна довольно странная вещь — очень редкая книга по нумизматике, написанная на латыни и изданная в XVII веке в Польше. Ни в Публичной библиотеке, ни в Библиотеке Ленина этой книги не было. Странно, однако, что именно эта книга очень заинтересовала одного довольно известного тогда коллекционера, который был у Поповых незадолго до грабежа. Стоявшие рядом первое издание Агриппы Неттесгеймского или полный комплект проповедей Лютера с его пометками грабителей не заинтересовали, поскольку не были показаны известному коллекционеру. Как, впрочем, и другие картины — Рембрандт, Рюисдаль, Поттер — очевидно, сами они были малоквалифицированы: брали на что было указано. Кто-то из грабителей был найден: врач «скорой помощи», молодой священник из церкви в Брюсовом переулке, какой-то циркач — очень странная компания.
Часть вещей была найдена — в первую очередь Маньяско, которого не хотели и не хотят признавать оригиналом искусствоведы Эрмитажа (и по-видимому это их ошибка). Украшения, как, впрочем, и книга по нумизматике найдены и возвращены не были, на книгу следователь вообще не обратил внимания. Следователь этот — майор А. А. и сейчас жив и здоров, многие из нас его знают. Сперва он несколько раз приходил к Поповым по делу, спустя пару месяцев Татьяна Борисовна сказала мне с женой с нескрываемым отвращением:
— Что-то повадился к нам ходить этот «топтыжка» (так она называла филеров). Наверное, что-то вынюхивает.
В этом Татьяна Борисовна бесспорно была права: через год после того, как я был арестован, уже во время этапа из Москвы в Ярославль один из моих соседей, близко сотрудничавший с охраной, внезапно задал мне вопрос, который мог исходить только от А. А. Речь шла, по-видимому, о недоразумении, но связанном почти со столь же эффектной и дорогой вещью, как автопортрет Рембрандта. Речь шла о семейном бриллианте Эйснеров весом в фантастические двадцать каратов, который был спрятан в потайном ящике их старинного секретера и знать о котором могла только Галина Викторовна Лабунская. Бриллиант однажды пропал (вероятно был тайком вынут одним из родственников) и перестал быть семейным. Но секретер стоял в темной комнате Игоря Николаевича и у Эйснеров подозревали, что это именно он нашел потайную дверцу. Конечно, это было неправдой, хотя бы потому, что Игорь Николаевич, не имея к этому никакой нужды, сам мне рассказывал о бриллианте и его пропаже. Впрочем, соседу-стукачу, задававшему мне такие точные вопросы (вплоть до веса бриллианта), я сказал, что никогда ничего не слышал. Во время опросов по поводу грабежа у Поповых Лабунская по оплошности проговорилась, но А. А. и через три года продолжал собирать материалы, прямо направленные против Игоря Николаевича, приходя к ним еженедельно в гости в качестве близкого приятеля.
Но и после ограбления мы продолжали еще почти два года видеться с Поповыми, не понимая тогда, что теперь не только я, но и они находятся под наблюдением и что их надежды сохранить в целости коллекцию еще менее осуществимы, чем раньше.
То, что я сейчас напишу, является по современной терминологии не более чем моей версией и может быть вполне несправедливой в отношении А. А., но я вправе высказать ее как предположение. Мне кажется, что А. А. и прекратил бы через два-три года свою оперативную деятельность, визиты «на чай» к Поповым, если бы в результате опросов многочисленных их знакомых не выяснилось, что их собрание бесконечно богаче, чем показалось впервые пришедшему к ним коллекционеру, оценившему лишь Маньяско и книгу по нумизматике. Мне кажется, что тот или те, кому, может быть, А. А. писал об этом отчеты, «посоветовал» ему присматривать за Поповыми и их коллекцией. Что А. А. успешно четырнадцать лет и делал. В результате именно он стал наследником большей части коллекции. А «Красный колпак» — автопортрет Рембрандта — бесследно исчез.
Я думаю, что о «красном колпаке» А. А. ничего не знал до самого последнего времени. За четырнадцать лет Татьяна Борисовна не сказала ему ничего мало мальски достойного его внимания ни о себе с Игорем Николаевичем, ни о других коллекционерах, и ему нечего было написать в отчетах, иначе бы Шустером с его натюрмортом Гойи заинтересовались бы существенно раньше. Полагаю, что А. А. не мог этого не чувствовать и в результате не любил или даже ненавидел Поповых. Исхожу я из того, что продав как минимум на сто тысяч долларов вещей из коллекции Поповых, поехав на эти деньги с приятелем в Италию (он сам мне это рассказывал), А. А. пожалел несколько тысяч на устройство их выставки. Больше того, отказ от выставки был ему крайне невыгоден — ведь принадлежащие ему картины Татьяны Борисовны и Игоря Николаевича стали бы и признаннее и дороже (а он вполне успешно считает деньги). И все-таки он от выставки отказался.
Году в 1990 он позвонил мне по телефону и сказал, что хотел бы показать картины Игоря Николаевича и Татьяны Борисовны. Мне было очень не до того, КГБ очередной раз громил фонд «Гласность», никаких коллекционных интересов у меня не было в это время вообще. Но я все же встретился с А. А. Он повел меня в подвал дома какого-то его приятеля, где были свалены кучами холсты и картоны Татьяны Борисовны и Игоря Николаевича, папки с ее акварелями и рисунками. Очень многое (в особенности из поздних работ) я видел впервые, для меня все это было очень интересно, но пересмотреть сразу же всю эту массу работ я, конечно не мог. Но сказал А. А.:
— Надо устраивать выставку.
— Но это так дорого. Я узнавал насчет каталога — это две тысячи долларов.
Я решил, что смогу найти тысяч пять долларов и купить все эти холсты у него, не зная, сколько они стоят и что я с ними буду делать.
— Нет, я рассчитываю на них заработать побольше, — сказал мне А. А.
— Хорошо, никаких картин и рисунков мне не нужно, вещи Татьяны Борисовны и Игоря Николаевича у меня есть. Я сейчас очень занят — вы сами договоритесь о зале на Крымском Валу — говорят это совсем не несложно, а я оплачу издание каталога.
— Да, да, я вам позвоню, — сказал мне А. А. и не позвонил. После этого мы пару раз случайно встречались, и он всегда увиливал от разговора о выставке, хотя, казалось бы, именно ему она и была нужна (о четырнадцатилетнем знакомстве, наследстве, деньгах от продажи я уже не говорю). Но внутренне более важным мне кажется другое, на первый взгляд, совсем косвенное обстоятельство. Года два назад я случайно встретил А. А. на антикварном рынке в Измайлово.
— Я теперь тоже решил стать коллекционером, — гордо сказал он мне — вот посмотрите, я купил эти картины.
И он показал фотографии какой-то отвратительной мазни, не стоившей того холста, на котором она была намалевана. Я действительно был поражен. Он за четырнадцать лет знакомства, находясь среди шедевров, абсолютно ничему не научился, совсем ничего не понял. Это может быть только в случае не просто абсолютной художественной слепоты, но и глубокой внутренней враждебности ко всему, что ты видишь и слышишь.
Свободное копирование
