Коллекция как спасение. Люди сдавшиеся и несдавшиеся - 33

 В Советском Союзе единственным более или менее реальным путем сохранения коллекции была передача ее государству, в музей. Илья Самойлович Зильберштейн самоотверженно боролся за создание «Музея личных коллекций» при Музее изобразительных искусств. Феликс Евгеньевич Вишневский, одной рукой откупаясь и отбиваясь от Щелокова, у которого оказались лучшие вещи из его коллекции, другой — в завещанном ему приятелем особняке создавал из половины своей коллекции «Музей Тропинина», делая его филиалом Третьяковской галереи. Из коллекции Абрамяна был создан музей русского искусства в Ереване, коллекция Сигалова была завещана Киевскому музею, замечательная коллекция Михаила Габышева — музею в Якутске — примеров, удачных и неудачных — множество.

 Для Поповых все усугублялось тем, что они  и как художники, сформировавшиеся в 1920-е годы, и как коллекционеры, считали, что картины пишутся и вещи создаются не для музеев, а для людей, что они должны жить среди людей, для которых они написаны. К тому же и Игорь Николаевич, и Татьяна Борисовна, будучи профессионалами, хорошо понимали, что та малая часть коллекций, которая попадая в музей, оказывается не в запасниках, а в экспозиции даже там уже не живет в своей полноте. Посетитель музея (даже довольно цивилизованный, что в Советском Союзе было редкостью) воспринимает в лучшем случае сотую часть того, что вложил в созданное им произведение искусства его мастер или художник. Бесконечные грабежи, разгромы, расстрелы, чудовищная советская нищета привели к тому, что изобразительное и прикладное искусство были просто насильно выведены из сознания, из жизни русского человека. Если какая-то часть литературы с помощью книгоиздания в жизни советских людей бесспорно существовала, если музыка хотя бы XX века все же исполнялась и тиражировалась в грамзаписях и по радио, то живопись и высокие образцы прикладного искусства в силу их заведомой нетиражируемости были практически полностью выведены из советской жизни. Цветные репродукции в журнале «Огонек», которые Сталину, как и практически всему населению СССР, казались произведениями искусства имели к живописи такое же отношение, как пересказ пушкинского «Пророка» своими словами, да еще алкоголиком у пивного ларька.

Поэтому и к идее Ильи Самойловича о «Музее частных коллекций», Поповы отнеслись нескрываемо холодно, считая, что это одна из форм изъятия последних крох изобразительного искусства, еще оставшихся у русских людей, из их нормальной частной жизни, уничтожение последних возможностей прямого общения искусства с человеком. К тому же к советским музеям и музейщикам (за очень редким исключением) они относились еще хуже, чем к родственникам. И дело было даже не в комсомолках-активистках, которые гордились, а не гнушались шантажом и доносами, даже не в откровенном варварстве в советских музеях — так, например, в Изобразительном музее имени Пушкина много лет не было импрессионистов в экспозиции, а когда для них освободилось место и были сняты многочисленные подарки Сталину, оказалось, что Гогены отсырели и пожухли в мокрых подвалах, как все мы были уверены (привезенная на выставку из Парижа «Белая лошадь» Гогена просто сияла рядом с московскими холстами). А египетская коллекция Голенищева на половину была разворована в музее. Вообще музей — это было советское учреждение со всеми его типичными прелестями.

К тому же коллекция Поповых была бесконечно разнообразна. Шедевры живописи перемежались с немногочисленной, но первоклассной археологией (хеттская мраморная голова, этрусские бронзовые фигуры, римский мраморный бюст мальчика, витые славянские гривны, египетские фаянсы). Очень редкая коллекция спичечных этикеток и ранних папиросных коробков, сочеталась с украинским гутным стеклом и "монастырскими картинами", кресты — мощевики со стеклянными шарами русскими лубошными и виртуозными французскими) — которых просто никто, кроме них, тогда не собирал. Не было музея, который мог бы это вместить или хотя бы понять и обработать. Причем во всех областях это были бесспорные шедевры. Картин было не много, всего около десятка, большую часть я уже перечислил, да и сами имена художников почти все объясняли. Татьяна Борисовна говорила, что хороших картин в мире вообще не много. Если это были гжельские фаянсы — то это была фигурка пьяного Бахуса на свинье, если Лукутинская коробочка — то с выпуклым, в китайском стиле, изображением XVIII века, чего нет ни в музее Федоскино, ни, кажется, ни в одном другом. А здесь же миниатюры Даффингера и Гварди, деревянные барельефы (оригиналы для фарфоровых плакеток) с портретами отца и матери Гете, именной боевой кинжал (с золотой насечкой) боярина Стрешнева — все перечислить невозможно. Шустер в своих воспоминаниях пишет, как непрофессиональны и малоопытны оказались сотрудники Эрмитажа, разбиравшие ту часть, которая им досталась из коллекции Поповых. Даже такой, бесспорно приятный им музейщик, как директор музея имени Пушкина Крейн оказался слабым профессионалом в искусствоведении. В надежде получить портрет графа Воронцова кисти Лоуренса, он заказал Татьяне Борисовне небольшую работу. У Зильберштейна был единственный известный раскрашенный экземпляр «Невского проспекта». У Крейна в музее был первоклассный, но нераскрашенный вариант. И Крейн поручил Татьяне Борисовне, используя экземпляр Зильберштейна, раскрасить музейную литографию. То есть превратить настоящий черно-белый вариант в новодельный цветной, что, конечно, было совершенно непрофессионально. 

В самом лучшем случае, музейное хранение могло гарантировать только сохранность отдельных вещей, но цельность коллекции в государственных условиях сберечь невозможно. Кроме того, их коллекция, будучи уникальной по количеству шедевров и их разнообразию, обладала, по-видимому, единственным в мире качеством, которое Поповы интуитивно должны были понимать. Коллекция была собрана не одним, а двумя художниками, мужем и женой. Впрочем, тоже было и у Вертинских, и у Рубинштейнов, но их коллекции были несравнимо однообразнее и меньше.

Если говорить о том, что коллекция наиболее полное отражение личности и, конечно, творческой энергии, как переводы стихов у крупных поэтов, то коллекция Поповых была отражением личностей двух крупных, совсем не похожих друг на друга, но в то же время в чем-то единодушных художников. Причем так же как совсем различным было их творчество в живописи, со временем я научился отличать и индивидуальный их вклад в, казалось бы, совершенно единую коллекцию. Когда я вспоминаю ее в целом, возникает какое-то неясное ощущение мерцания, как от двойной звезды на небосклоне.

 Думаю, что в этом тонком, но таком притягательном свойстве, и было то главное, что, конечно, чувствовал, но не сформулировал Шустер, когда писал о Поповых. Их коллекция не имела аналогов не только в России, но и в мире, и ее потеря бесспорно ничем и может быть никогда, не может быть восполнена.

Но когда-то мне Татьяна Борисовна сказала:

 — Мы перестали собирать, когда появилась статья о спекуляции (так что мое представление о том, что они ко времени нашего знакомства уже не были коллекционерами, зиждется и на ее словах). Я, правда, думаю, что это был по привычке простой ответ на очень сложный вопрос, копаться в душах, чужих и собственных, Поповы не любили. Безопасной жизнь в России (да еще советской) не была никогда, одна опасность лишь сменяла другую, и на мой взгляд, они перестали собирать, потому что в это время появилась хоть какая-то возможность зарабатывать на скромное существование работой оформителей, появилась возможность, не рискуя тюрьмой, писать хотя бы почти никому не показывая, холсты и картоны для себя, Впервые появилась надежда на то, что их собственные картины могут не только уцелеть, но и стать кому-то доступны.

 Но тем не менее и уголовная статья о спекуляции, то есть о перепродаже чужого имущества, реально появилась, но сперва использовалась властями как-то дилетантски. Среди знакомых был арестован, например, Хидекель (я его не знал) — владелец большой и первоклассной коллекции русских и европейских золотых монет. Его продержали в изоляторе год с лишним, доказать, что он хоть что-нибудь продавал, так и не смогли и в конце концов выпустили из тюрьмы и вернули ему коллекцию. Но сотни редчайших монет были безнадежно испорчены: их надпилили для того, чтобы определить пробу золота.