Коллекция как спасение. Люди сдавшиеся и несдавшиеся - 31

Но главное, как инстинктивный ответ на советский хаос, начался беспрецедентный расцвет коллекционирования. В дореволюционной России нельзя было представить, чтобы все премьеры Императорских театров, все профессора и академики, все крупные врачи, инженеры и даже генералы и поэты стали бы коллекционерами, а в советское время это оказалось практически именно так. Конечно, этот взрыв коллекционных страстей имел не только историософские причины, но и чисто практические, житейские, напрямую связанные с выживанием в эти страшные годы,  выживанием физическим и духовным.

В коллекциях, в старых вещах люди находили хоть какое-то спокойное занятие, хотя бы малый глоток свежего воздуха в удушающем советском зловонии и уродстве. Собирали монеты, почтовые марки, боны (бумажные деньги), открытки, специальные гашения и многое другое. С некоторыми опасениями собирали книги, автографы и документы. Хорошо известен литературный критик Тарасенков, с большой тщательностью собиравший редкие первые издания, альманахи, рукописные книги поэтов начала века, а потом писавший вполне доносные рецензии и отзывы, об авторах столь любовно собираемых им книг. Но, конечно, наиболее классическим примером самоизоляции от советского мира были коллекции икон и картин, зачастую собираемые совсем небогатыми людьми, ютившимися в небольших комнатках в чудовищных и замусоренных коммунальных квартирах. Именно так это было у Поповых до переезда в кооператив Союза художников в Брюсовом переулке (здесь все же с помощью Порфирия Соколова), да и то только потому, что их дом в Спиридоновском угрожали начать ремонтировать и всех переселить из старой Москвы куда-то «на выселки», как говорила Татьяна Борисовна. Да и Вертинские к этому времени из коммунальной квартиры дома Старицких переехали сперва в Черемушки, а потом — на Фрунзенскую набережную.

Коллекция не могла быть средством  обогащения, но зачастую была способом выжить, сохраниться физически. Советская власть, как известно, для большей части населения началась не только с расстрелов, но и с черного рынка — стояла острая необходимость продать то, что уцелело и имело хоть какую-то ценность, чтобы купить себе хлеб или картошку. В эту мелочную торговлю оказались втянуты почти все, хотя, конечно, ничего кроме отвращения рыночная площадь не вызывала. Ахматова где-то с сарказмом отметила втянутость в эту торговлю «двух Жоржиков» — Георгия Адамовича и Георгия Иванова. Боюсь, однако, что без этого русская поэзия не имела бы «Парижской ноты», да и сама «безбытная» Анна Андреевна постоянно вынуждена была последнее продавать, то Бонч-Бруевичу в Литературный музей, то еще куда-нибудь.

— Торговать стыдно, — с отвращением повторяла она о стандартах советского общества, — убивать не стыдно.

Только постоянно что-то продавая, смогли пережить войну, а потом совсем голодные сороковые и пятидесятые годы Игорь Николаевич и Татьяна Борисовна. Работы для таких художников, как они, не было никакой: портретов Сталина и розовощеких советских колхозников они не писали, а потому даже оформление клубов им не могли доверить. А когда находилась какая-то работа на ВДНХ, денег на трамвай зачастую не было, и по десять километров в снег они шли туда пешком. Были, конечно, и другие способы выживания для художников. Саломея Николаевна, внучка знаменитого хирурга Склифосовского и дочь создателя тифлисской школы живописи, будучи сама в 1920-х начале 1930-х годов известным театральным художником (с псевдонимом «Склиф»), разводила очень любимых ею французских бульдогов и таким образом могла прокормить себя и вдову брата. Много лет проживший у нас Арсик был получен как раз от Склифосовских. Но для Поповых спасением в эти годы была коллекция, хотя редкие их продажи давали тоже немного, а из каких-то внутренних строгих принципов тратились, как правило, только на коллекционные же вещи. Исключением могла быть покупка пачки папирос «Север», хлеба, селедки, бутылки водки раз в неделю. Тем не менее разливая по коронационным чаркам иногда даже не поллитра, а четвертинку водки Татьяна Борисовна с ясной и жесткой прямотой говорила:

— Я не индеец, — вспоминая рассказ Брета Гарта об индейце, начавшем регулярно ездить в город, чтобы снабжать своих соплеменников необходимыми товарами. Но эта счастливая жизнь для племени быстро кончилась, потому что торговец скончался от голода: он продавал товары по тем же ценам, по которым покупал в городе.

Антикварный мир Москвы, такой заметной и замечательной частью которого они были, нужен был очень разным людям.

Недавно мне подарили книгу стихов Сережи Чудакова. Издатели, как и я, не знают, жив ли он еще. О нем вспоминали Бродский, Тарковский, Саша Морозов Женя Харитонов и Олег Михайлов. Я тоже был знаком с ним много лет хотя только теперь узнал, что он писал стихи. Когда-то в «Юности» я пробовал опубликовать его статью о телевидении — «Глаз циклопа», — но она, конечно, не прошла цензуру. Я не знал, что ему помогало выжить (и как выяснилось писать замечательные стихи), но по редким его упоминаниям о Георгии Дионисиевиче Костаки и Алисе Георгиевне Коонен, думаю, что он тоже кормился и в коллекционном мире.

Помню, как я однажды сказал Татьяне Борисовне, что в Париже она вряд ли смогла бы собрать такую коллекцию, как в нищей Москве.

«Да, разве я стала бы там этим заниматься», — ответила мне с неожиданной жесткостью Татьяна Борисовна. Она понимала, что мне ее ответ неприятен — коллекционные страсти у меня были в крови, какие-то коллекции были у моих дедов и прадедов по двум линиям и я еще острее, чем Татьяна Борисовна, чувствовал для себя спасительную роль коллекции и действительно думаю, что трижды семейные коллекции спасли мне жизнь. И все еще глядя на свою гигантскую коллекцию сегодня я не только помню, что семнадцать лет она меня не интересовала, и это не только двенадцать лет тюрем и высылки в Боровск, но и пять — редактирования журнала «Гласность» и общественной деятельности и вернулся я к коллекциям лишь в 90-е годы, понимая, что борьба в одиночку с КГБ и полная изоляция в покладистой, так называемой демократической среде заведомо резко сокращает мои возможности и надежды на успех. Но все же силы и энергия вложенные в коллекцию, может быть в общественной жизни России привели бы к каким-то еще существенным результатам. Впрочем, мне кажется, что я боролся до последнего. Об этом — конец книги «Гласность и свобода».

 Впрочем, даже твердо зная, что мне бесспорно интересна живопись Игоря Николаевича и Татьяны Борисовны, все шестидесятые годы Поповы стремились обратить мое внимание на различные подробности и происхождение своих коллекций, а не своих картин.