Коллекция как спасение. Люди сдавшиеся и несдавшиеся - 30

Но велась истинная, титаническая и целенаправленная работа по спасению русского авангарда. И хотя, как мне кажется, наши представления об искусстве первых десятилетий XX века и сегодня  очень неполны и крайне субъективны, тем, что мы все-таки знаем, мы обязаны двум великим русским коллекционерам: Николаю Ивановичу Харджиеву, начавшему героически собирать все, что возможно с конца двадцатых годов и Георгию Дионисиевичу Костаки, который уже после войны, в значительной степени благодаря Льву Федоровичу понял, что самое интересное, что можно собрать в России — это на его глазах уничтожаемые произведения практически старших его современников. Я знал их обоих и хоть немного напишу о каждом в отдельности, а сейчас от двух основных, героических деяний русских коллекционеров — спасению русской иконы и русского авангарда вернусь к общей задаче коллекционирования. Главная цель любого собрания может пониматься классически — это борьба с хаосом, с состоянием гибельной неупорядоченности окружающего мира.

Революция в России, создавшая порядок, или вернее беспорядок, где все было «расхищено, предано, продано», вызвала в обществе очень любопытную ответную реакцию — подлинный взрыв, дотоле не бывавших в России, — коллекционерских страстей. Революция, советская власть — были прямым, земным воплощением космической идеи хаоса и люди инстинктивно принялись делать то, что им положено на земле — понемногу восстанавливать смысл жизни и наводить в ней порядок.

И тут можно вспомнить — и даже назвать символическими — ежедневные при выходе из дому заглядывания Игоря Николаевича в большой деревянный мусорный ящик, стоявший во дворе их дома. То и дело там оказывался то стул времени царя Алексея Михайловича, то резное крестьянское кресло с поразительной красоты солнцеворотом на спинке, то метровая японская бронзовая ваза, обвитая змеей. Все перемешалось в древней Москве и потеряло своих хозяев. Рядом с комнатами Поповых и мусорными ящиками были полуразрушенные патриаршие палаты, жильцам соседнего плохонького нового конструктивистского дома уже не нужна была крестьянская мебель, а владельцы или наследники барской гостиной, где стояли японские вазы, если и были живы, то скорее всего пребывали на Колыме. В отличие от Игоря Николаевича, который заглядывал в ящики на ходу, Лев Евгеньевич Вишневский обходил десяток помоек и сборщиков макулатуры во дворах, так же как Сергей Петрович Варшавский делал с утра ежедневный обход комиссионных магазинов Ленинграда. Что, в общем, было примерно одним и тем же.

С «помойками» слегка связана и одна из моих вещей. Когда-то в Киеве я купил ореховый резной комодик начала XVIII века, верхняя крышка которого была выложена дельфтскими изразцами. Татьяна Борисовна увидела его вероятно еще у меня в Киеве, до перевоза комода в Москву и сказала, что уже слышала о ровно таком же, найденном лет за десять до этого в Ленинграде Шестеренком и Игорем Качуриным. Разломав его на части (старая мебель тогда не ценилась) и вытащив некоторые нерасколовшиеся изразцы, они отправились к Абраму Марковичу, который тут же сказал сыну:

— Я всегда считал, что ты, дурак, но не до такой же степени! Этот комодик пропал во время войны из  дома Петра в Летнем саду. Собирайте его обломки.

Соломон Абрамович и Качурин тут же побежали назад к помойке, но было уже поздно, кто-то более умный обломки уже подобрал.

С коллекционной точки зрения этот рассказ меня слегка огорчил. Если в России, да еще в узком кругу наших знакомых известны два такие комода, значит в свое время их было множество и это вещь вполне рядовая. Но прошло лет тридцать, во всех превратностях моей судьбы комодик уцелел и, довольно часто бывая в Бельгии и Голландии, я вдруг обнаружил, что в музеях нередкой является подобная резная ореховая мебель XVII века и, конечно, выставлено множество дельфтских фаянсов, но вот сочетания дорогой мебели с фаянсовыми плитками я не увидел ни разу. Даже в больших монографиях о дельфтских фаянсах нашлась только пара простеньких кухонных шкапиков с изразцами, но ни одного примера дорогой дворцовой мебели. Вероятно, это был специальный небольшой заказ, может быть, лично Петра для России, от которого, естественно, мало что осталось.