После окончания выставки Софья Евгеньевна, успокоенная тем, что ничто не пропало, предложила мне выбрать в подарок любую картину (но не из ранних) по вкусу. Я выбрал небольшую гуашь с сыном Веры Пестель Андреем и его невестой.
Лев Федорович тоже решил подарить нам два замечательных цветных рисунка начала двадцатых годов: мне — лучший графический вариант «мистического рынка» с арками интендантских складов Бовэ и призрачными фигурами, для которых уже нет места в мире. Рисунок очень напоминающий, и по качеству, и по сюжету графику художников круга Микеланджело. Томе он подарил «Смерть Арлекина» — один из лучших русских рисунков, я думаю, любого времени. Татьяна Борисовна, когда я сказал ей об этом, коротко заметила:
— Это был его свадебный мне подарок, но, когда Лев уходил, он его забрал.
— Тома отдаст Вам его.
— Ну, нет уж.
Кстати говоря, Татьяна Борисовна не дала на выставку (и тогда не показывала мне) шедевр Льва Федоровича «Мистический рынок», совсем другой, непохожий на подаренный нам рисунок, с уходящей куда-то в облака телегой, фигурами русских мужиков и баб в платочках и стоящей в отдалении, спиной к зрителю Татьяной Борисовной. Почему-то она не хотела, чтобы Лев Федорович знал, что этот лучший его холст сохранился, хотя раньше он был хорошо известен и был на всех выставках в Москве и Париже. Но после смерти Льва Федоровича Татьяна Борисовна показала мне «Рынок», на что-то выменяла. Для меня была расчищена его оборотная сторона, где был ранний «сезанистский» пейзаж года 1914 (Лев Федорович его забелил — свои ранние вещи, кроме портрета матери, он не любил) и «Рынок» я, конечно, дал на его посмертную выставку в Музее изобразительных искусств.
Татьяна Борисовна ничего не захотела дарить после выставки, но к Рождеству, она написала ночью очередную рождественскую картину из карнавального цикла и подарила ее мне. Специально для нее Игорь Николаевич выкрасил оклеенную гофрированной бумагой раму (рам ведь тоже тогда в СССР не было) и стало ясно, что этот праздничный картон всегда должен где-то висеть, а не лежать в папке. Под фонарным столбом стояли Коломбина в полосатой юбочке и маске и играющий на дудочке Арлекин в большом белом колпаке. «Персонажей» сразу же пришлось увезти в Киев, потому что в Москве в нашей небольшой квартире стояли, правда, на полу, но десятка полтора икон и десяток вещей старых мастеров, а работы ХХ века были только в Киеве. Там их увидел коллекционер Игорь Диченко и сразу же предложил какой-то обмен. Мне «Персонажи» очень нравились, но в цикле рождественских картин у Татьяны Борисовны был замечательной красоты полусидевший Пьеро или клоун с гитарой в руках, может быть раненный, а может быть измученный. Этот Пьеро нравился мне еще больше и, приехав в Москву, я честно сказал Татьяне Борисовне, что у меня просят выменять подаренных ею «персонажей», но я не хочу оставаться без новогодней ее картины и не продаст ли она на этот раз (поскольку свою то я вымениваю) мне вместо «Персонажей» «Арлекина».
— Это ваше дело, Сергей, это ваша вещь и вы можете делать с ней что хотите, — довольно сухо ответила мне Татьяна Борисовна, — но я, когда писала «Персонажей», имела в виду вас и Тамару Всеволодовну.
В результате «Арлекин и Коломбина» висят сейчас среди семейных портретов. Но с ранней молодости и до сих пор я не перестаю удивляться тому, как разительно восприятие тебя друзьями (и не друзьями) отличается от собственного самоощущения. Что в нас могло быть от Арлекина и Коломбины в этом скучном и очень неприятном советском быту?
Но все же это были не такие плохие годы. Мы вчетвером ездили в Кусково и Останкино, ходили в гости и принимали гостей. Среди писем вижу записку на конверте письма Кодрянской — осень 1968 года. Троице-Лыково: «Были, не застали, украли марку(?), взяли курточку и уехали. Очень просим позвонить, если возможно утром, т.к. Вас ожидает билет в Оружейную...».
Дело дошло до того, что я систематически уже приводил к Поповым в гости своих знакомых. В том, что я привел Сандро Тушманишвили, своего близкого университетского друга, аспиранта, кинематографиста из старинной грузинской семьи, еще не было ничего особенного, но вот приход Джона Боулта — тогда стажера в университете, англичанина, иностранца, для них, переживших тридцатые и сороковые годы, должен был быть серьезным испытанием. Не будучи склонными к рискованному поведению, они не стали бы сами приглашать к себе и Марию Васильевну Розанову, после того, как ее муж, Андрей Донатович Синявский, был уже арестован. Но, когда я попросил о ее визите, отказа не последовало. А Марии Васильевне очень хотелось увидеть едва ли не лучшую тогда коллекцию в России.
— Раньше я чувствовала себя женой полковника, а после ареста Андрея я стала женой генерала — со свойственным ей дурным вкусом сказала Мария Васильевна, вешая в темном коридоре серое зимнее пальто, подбитое изнутри хорошо подобранным светлым каракулем.
Я никогда не любил Марию Васильевну, да она и не стремилась вызывать к себе какую-либо симпатию.
— Знаете, для чего человек заводит собаку, — спросила она меня однажды, — чтобы самому не лаять. Вот я и есть такая собака у Андрея.
Свободное копирование
