К зиме 1967-68-го года Игорь Николаевич еще только писал подготовительные картоны к этим циклам, только возвращался к живописи, и, я думаю, поэтому не хотел еще ничего показывать, не хотел участвовать в выставке своими старыми вещами.
Татьяна Борисовна предложила сделать третьим экспонентом Веру Пестель. Ее уже лет десять не было в живых. Ее дочь, Софью Евгеньевну, Татьяна Борисовна не очень любила и потому с ней нас не знакомила, только у Галины Викторовны я видел замечательный ее маленький портрет Хлебникова на дереве, а у Рубинштейна — небольшой автопортрет. Но вполне полагаясь на Татьяну Борисовну, я, конечно, сразу же согласился. Софью Евгеньевну «почему-то», как мне тогда казалось, еще пришлось слегка уговаривать — она вполне оправданно боялась за сохранность холстов, но тогда этих картин, которые сейчас в экспозиции Русского музея, Третьяковки, коллекциях Костаки, Шустера, Сановича, да и у меня — тогда этих картин не воровали.
Не могу забыть по этому поводу замечательный рассказ Марии Андреевны Чегодаевой. Году в 1955 году удалось устроить небольшую выставку графики Бехтеева, художника когда-то блистательного и знаменитого, но теперь известного, конечно, только в узком кругу. После вернисажа наиболее близкие друзья художника собрались отметить открытие в его большой комнате в полуподвале. Бехтеева выставка совсем не радовала — раньше у него и в России, и в Берлине были десятки других, много лучших — вероятно удалось показать далеко не все предложенное к экспозиции. Раздраженный, он жаловался друзьям:
— Сколько сил уходит на эти выставки и всегда что-нибудь с них воруют.
Все промолчали и только сидевший рядом с Чегодаевой Михаил Черемных еще более грустно заметил:
— А вот с моих выставок ничего не воруют.
Его вполне уже соцреалистические плакаты и карикатуры выставлялись гораздо чаще, чем Бехтеевские, но никому не были нужны.
Выставка в Университете сформировалась замечательная — большая, очень представительная и очень разнообразная. Беспредметных вещей на ней, правда, не было: два кубистических холста Пестель к тому времени купил Костаки, но сказал, что не может их у себя найти. «Супрематическую игральную карту» замечательной красоты, которая была у Татьяны Борисовны, она мне тогда не показала. Может быть это было и к лучшему, иначе был бы чудовищный скандал.
Там были самые ранние, близкие к Татлину, вещи Веры Пестель 1908–1909 годов, была пара небольших сезаннистких пейзажей Жегина 1912–1913 годов, бывших на выставке уже 1913 года в салоне Добычиной, был громадный замечательный рисунок Веры Пестель с портретами Татлина, Хлебникова, Удальцовой и многих других участников выставки «0,10» на вечере после ее открытия на квартире у Кульбина и чуть уменьшенное масло, написанное в особой монохромной технике в 1940 году по этому рисунку. Были так называемые «ряды» Льва Федоровича, то есть апостольские чины для росписи православных храмов и, наконец, сейчас самые известные вещи Веры Пестель — начала 1920-х годов — "Семья" (кажется, она сейчас в Русском музее), «Нянька на стуле» (была потом у Костаки, Шустера — не знаю, где она теперь) и десятка два ее "шарденовских" холста (один из них в экспозиции ГТГ) где ее мать с тонким аристократическим лицом (она была урожденная Де Байи) чаще всего стирает белье в корыте, но иногда склоняется над примусом.
Среди вещей Жегина висел и самый крупный его холст, «Розовый пейзаж», как называла его Татьяна Борисовна, известный по выставкам и в Москве, и Париже. Эта работа Льва Федоровича мне особенно дорога. На этом поразительно нежном пейзаже, написанном в такой технике, которая потом, после выставки «Пути живописи» в Париже и хвалебной статьи Андре Бретона, появилась у Дюфи и нескольких других европейских художников — тонкие почти акварельные мазки маслом на просвечивающем светлом грунте холста, написанном из окна комнаты на Зубовском, где Лев Федорович жил до самой смерти. На этом пейзаже в серебристой зимней дымке светится особняк Старицких, где происходила добрая половина «субботников».
Дело в том, что Лев Федорович жил в доме, построенном перед революцией его отцом Федором Шехтелем на территории усадьбы Старицких. Новый дом заслонил особняк от Зубовского бульвара. Сейчас я смотрю на этот пейзаж, и для меня в нем все: и Поповы, и Вертинские, и Жегины, и выставка в Университете. «Розовый пейзаж» до выставки был у Татьяны Борисовны, я выменял его вскоре на четыре хороших серебряных талера из коллекции моего деда.
Вещи Татьяны Борисовны довольно резко контрастировали с работами Жегина и Пестель. Она захотела по преимуществу показать свои самые последние и уж во всяком случае не такие ранние работы — «Мне не интересно показывать старые вещи». Конечно, она понимала, что ее позднее творчество самостоятельнее, самобытнее, чем работы периода «Пути живописи», которые были очень хороши, но все же походили на картины Льва Федоровича. Я, естественно, не спорил с ее решением, хотя вещи 1950-60-х годов слегка разрушали единство выставки.
Самым ранним в экспозиции у Татьяны Борисовны был любимый медведь в красных штанах. Были выставлены четыре дивные иллюстрации к поэмам Жерара де Нерваля, десятка полтора пастелей на темы из Сервантеса. Однако главное место занимали совсем недавние (последних двух-трех лет) большие акварели с пейзажами Петербурга.
Временное пространство почти в шестьдесят лет, созданное картинами Пестель, Жегина и поздней Александровой было очень заметно на выставке. Но это были шестьдесят лет сохранившегося, сохранившего себя несмотря ни на что, высокого русского искусства.
На выставку не смог прийти Лев Федорович — он уже не выходил, и все же хорошо, что мы успели провести выставку при его жизни.
На открытие пришли все те же 30-40 человек, которые приходили в музей Маяковского и в институт Капицы: Харджиев, Рубинштейн, Костаки, Санович, Шустер, Вертинские, Успенский, несколько литераторов из тех, что приходили на вечера «забытой поэзии» — Сацы, Белинковы, Чудаковы, Бондарины. Позднее нам удалось наладить дежурства студентов на выставке, передавать о ней информацию, развесить три или четыре афиши в Доме литераторов, в других зданиях МГУ — за полтора месяца выставку увидели тысячи посетителей, почти постоянно в гостиной было человек десять, иногда приходили целые экскурсии, которым, признаюсь, я не успевал дать толковые пояснения.
Свободное копирование
