Коллекция как спасение. Люди сдавшиеся и несдавшиеся - 22

 Участники «субботников» не были людьми совершенно чуждыми и не ориентировавшимися в окружающем мире (каких когда-то было немало — Жегин или Ахматова, характерные тому примеры). Наоборот, некоторые мне известные истории, свидетельствуют об адекватном поведении моих старших друзей и товарищей в конкретных, требующих проявления характера, достоинства и соблюдения нравственных принципов ситуациях. Ясное представление о мире вокруг нас, отсутствие иллюзий о защищенности своего круга, о возможности эскапического существования в Советском союзе, кажется, являлось залогом существования «субботников». Свой мир необходимо было защищать.

Среди шедевров Рембрандта, Поттера, Гварди у Поповых на стене всегда висел небольшой рисунок тушью с эскизом Бромирского к памятнику Сурикову — трагическим и поразительной красоты распятием. Со временем я выменял у них более раннюю акварель Бромирского «Фауст и Маргарита» из предложенных мне трех вещей, хранившихся в папках. У Николая Ивановича Харджиева было восемь рисунков Бромирского. Четыре из них он мне «отжалел», в том числе гениальное «Благовещение», равное или превосходящее по точности лучшие из рисунков Рембрандта. Несколько вещей Бромирского было и у Спендиаровой — вдовы художника Романовича, просто обоготворявшего Бромирского и Ларионова. Все эти рисунки были перед тем просто выброшены «на помойку» из Третьяковской галереи, вместе с графикой Эль Лисицкого и Клуциса, как не имеющие художественной ценности (сейчас мне говорят, что они не были в основном хранении). На всю Третьяковскую галерею нашлась лишь одна Варвара Тихоновна — жена Льва Федоровича, работавшая там смотрительницей зала, с нищенской зарплатой и семейством Жегиных на «иждивении». Она подобрала выброшенные рисунки и акварели и раздарила тем немногим, кто хоть что-то понимал в русском искусстве XX века.

Нина Кандинская, по рассказу Харджиева, пыталась за 100 000 долларов выкупить в Третьяковке шедевр мужа «Композицию №7». Ей отказали — Совет Министров решил, что сумма слишком мала. Но Арману Хаммеру «интимному другу Ленина», как писали в советской прессе, забыв, что по-французски значит «интимный друг», в обмен на если не сомнительный, то сильно зареставрированный портрет Гойи охотно отдали супрематический шедевр Малевича. Пушкарев в Русском музее потребовал письменное распоряжение — его Фурцева решила не давать, но Лебедев из Третьяковской галереи по телефонному звонку отдал единственный в музее супрематический холст.

Также после войны Аверелл Гарриман будучи дипломатом, побоялся не взять в подарок от Сталина шедевр Ван Гога «Ночное кафе». Но при этом будучи человеком более приличным, чем Хаммер и остальные любители национальных сокровищ, передарил лучшего Щукинского Ван Гога Музею художника в Амстердаме.

Художница Ольга Эйгес после второго ареста ее отчима математика Гуревича в 1963 году двадцать лет советской «оттепели» не выходила из дому.

Коллекции для всех были средством создания своего мира, отделенного от «мрака советской ночи», они позволяли хотя бы дома дышать воздухом, чуждым советскому уродству. При этом все хорошо понимали, что советское процветание вполне возможно, но за него пришлось бы платить, и мы не хотели платить. Устроенная или «устроившаяся» советская интеллигенция не вызывала явного осуждения — что говорить о том, что и так понятно, — но скорее легкую усмешку и только изредка рассказ с некоторой с издевкой. Татьяна Борисовна, к примеру, очень любила «историю из жизни» о заслуженном советском писателе (жившем, конечно, на Аэропортовской), который годами мечтал о венецианской люстре. Для этого писатель пролез в какие-то комитеты Союза писателей, активно сочинял «датские» (то есть к датам — Первому мая, Седьмому ноября, дню Парижской коммуны) стихи и, наконец, смог устроить себе поездки: сперва в Болгарию и Польшу и, наконец, в Италию. Но валюты давали мало, а венецианская люстра, даже современная, — вещь не дешевая. Он как мог занимал, выклянчивал у знакомых, взял с собой, как и многие советские «туристы», бутербродов на десять дней, чтобы ни гроша не истратить на еду. И люстру все-таки купил. Писатель сгорал от нетерпения, хотел увидеть свою люстру, висящей дома, и потому сразу по возвращению домой был вызван слесарь, чтобы люстру водрузить. Она была выгружена из ящика, собрали воедино все ее многочисленные стеклянные части, слесарь влез на стол, с него — на стул, ему еще что-то подложили, но… дело было к вечеру, слесарь успел уже изрядно «принять», руки у него дрожали, и стеклянная венецианская люстра рухнула на пол. Все застыли в ужасе и только не потерявший самообладания слесарь со стола благодушно спросил: «Ну, что еще, хозяева, вешать будем?»

 Благоденствующий советский мир был совсем рядом: сестра Марии Анатольевны была замужем за Кулиджановым — тогда главой Союза Кинематографистов СССР, первая жена Игоря Николаевича и жена Порфирия Соколова (Кукрыникса) тоже были сестрами и внешне они с 20-х годов общались как родственники и приятели. Но при этом было ясное понимание того, как советское приспособленчество даже изнутри разрушает художника, разрушает критерии его эстетических решений и даже художественный вкус. Конечно, Соколов, увидев в магазине на Арбате году в 1960 пейзаж с никому тогда непонятной в Москве подписью «Renoir», все же купил холст Ренуара за триста рублей. Но те же Кукрыниксы, все втроем, года за два до этого выменяли Поповым гениальные вещи Пиросманишвили на гору скопинской керамики то ли от страха, то ли от полного непонимания к этому времени качества великой живописи. Так или иначе им — народным художникам СССР — не пристало держать у себя в мастерских работы какого-то самоучки, да еще и любимца русских формалистов. Поэтому Игорь Николаевич и не думал вступать в Союз советских художников (хотя там было отделение оформителей), так же как Шаламов, пока мог, отказывался вступать в Союз советских писателей. Татьяна Борисовна, правда, заявление в Союз все-таки написала, но уже гораздо позже в конце 1970-х, когда положение стало хоть немного другим.

Да я сам был свидетелем какую любезность проявлял, буквально расстилался перед Татьяной Борисовной Федор Лемкуль. Специально к нашему приходу было припасено не просто французское шампанское, но превосходное — «МУММ» (и это в Москве 1964 года). Угощали нас за маленьким петровским столиком (куда ему было до стола Поповых), к сожалению, сильно залакированным. Вокруг стояли поставцы с коллекцией стекла, частично выставленной теперь в музее частных коллекций. Стекло, в основном европейское XVII-XIX века, большей частью мне не было интересно — я собирал античное и раннее персидское, но на стене висела украинская икона на стекле — дивной красоты и более ранняя, чем в моей коллекции. Я очень старался ее выменять, но мне это так и не удалось, и в музее я ее не вижу. Как не вижу и «Богоматери» Врубеля, несколько зареставрированной, но все же превосходной акварели. Лемкуль был главным художником «Детгиза». Татьяна Борисовна могла в любой день начать иллюстрировать там книги, выходившие к тому же огромными тиражами и поэтому дававшие очень большие заработки. Но и речи об этом не было. А между тем иллюстрации к детским книжкам, я думаю, остались неосуществленной мечтой Татьяны Борисовны. Что-то она мне об этом говорила, когда Алиса Порет подарила мне какую-то свою детскую книжку. Совсем не плохие люди и художники, например, Татьяна Маврина, успешно этим занимались, но Татьяне Борисовне был отвратителен советский мир редакций, издательств, парткомов и где-то рядом «первого отдела». А на стене в комнатках на Спиридоньевке единственной висевшей ее работой был «Медведь в розовых штанах» — эскиз к первому сказочному спектаклю Сергея Образцова. И такой прием, устроенный Лемкулем (даже несмотря на то, что были приведены какие-то незнакомые молодые люди — я с женой), конечно, не был бы устроен для Мавриной — талантливой художницы, собравшей хорошую коллекцию икон. Это было то уважение, та дань, которая почти незримо воздавалась русской интеллигенцией людям несдавшимся, неприспособившимся, не искавшим себе выгоды.

Только в самые последние годы Татьяне Борисовне удалось сделать циклы значков на темы русских сказок и басен Крылова. Собственно, Сергей Владимирович Образцов всегда с большим почтением относился к Татьяне Борисовне, и, когда году в 1968 неосмотрительно заключил договор на книгу, взявшись ее не только написать, но и иллюстрировать, с чем бы, конечно, не справился, — попросил Татьяну Борисовну найти ему кого-нибудь в помощь, и она привела Бориса Штейнберга — молодого художника и скульптора, сына приятеля Игоря Николаевича, старого нейрохирурга, осужденного когда-то по «делу врачей». Сергей Владимирович, конечно, тоже мог бы помочь Татьяне Борисовне в менее изнурительных заработках. Ни у одного из общих знакомых не вырос горб от многочасовой работы, как у Татьяны Борисовны, которая день за днем стояла, низко склонившись над листом бумаги, но она никогда никого ни о чем не попросила, никому никогда не пожаловалась. Столь же непоколебим был и Лев Федорович, но внешне он был еще тише.