Коллекция как спасение. Люди сдавшиеся и несдавшиеся - 21

Мир вокруг был довольно однообразен и разрушителен. Скажем, никем не подвергались сомнению достоинства коллекционных покупок Алексея Толстого, зачастую сделанные в магазине на Камергерском переулке, где продавали трофейное имущество и где Поповы купили своего Маньяско, но общаться с ним, относиться к нему просто как к коллекционеру все считали ниже своего достоинства, не ходили к нему и не приглашали к себе, как и других прославленных «деятелей» - академика Виноградова (с прекрасной коллекцией резных камней), Смирнова-Сокольского, и даже Габричевскую, тут же нашедшую себе нового мужа после ареста первого.

В это время была всем памятна история еще 1940-го года, когда вся чиновничья Москва ринулась в «присоединенную» Прибалтику и в Восточную Польшу, чтобы успеть купить себе туфли, костюмы, рубашки — все то, чего уже давно не было в советских магазинах. Это не были откровенные грабежи машинами и вагонами, как в 1945 году, но — для большинства чиновников — выгодные покупки в еще сохранившихся магазинах. Советский классик Алексей Толстой, конечно, не мог остаться в стороне. У него была заранее выбранная цель — охотничий домик-дворец князей Радзивиллов в Беловежской пуще. Но дом князей был разграблен, ни убранства, ни коллекций уже не было — Алексей Толстой опоздал. Но, не растерявшись, он почти со скандалом нашел военный грузовик и  солдат, которые взломали для него драгоценный наборный паркет конца XVII века и собрали его в доме писателя на Спиридоньевке. Но грабежи еще не стали системой, история с паркетом стала слишком широко известна. Последствий, конечно, не было, но, как рассказывали, Сталин встретил Толстого на каком-то приеме и не отказал себе в удовольствии заметить:

— А я думал, что вы настоящий граф.

На наших «субботниках» все, кроме меня, знали о требованиях его единоутробных братьев запретить ему называться графом Толстым. Но зато я мог поддержать разговор прочитанными мной воспоминаниями Бунина о Толстом, пересказом эпизода о том, как Алексей Николаевич приводит Бунина в квартиру в тогда очень модном доме князей Щербаковых на Садовой и, указывая на висевшие на стенах старинные портреты, как бы невзначай, говорит: «Все предки, предки». Но Бунин уже был в этой квартире у предыдущего нанимателя и знал, что она сдается вместе с портретами.

Особенно характерен был рассказ Бунина о последней встрече с графом в каком-то парижском ресторане. Толстой, которого специально прислали в Париж для этого, уговаривал Ивана Алексеевича:

— Ваня, ты же не понимаешь, как я живу, у меня три машины и две дачи. Ваня, возвращайся в Россию!

В этом и была разница между теми, кто пил водочку с селедкой на «субботниках», Буниным, Пахомовым, и всем остальным миром. Свой круг состоял из людей, которые точно знали, что в жизни есть более важные вещи, чем машины и дачи.

Скудное меню «субботников» не было ни экономией, ни жадностью, ни потаканием коллекционным страстям. Это было глубочайшее, внутреннее, никогда прямо не высказываемое убеждение, что среди того, что творится в России, того, во что превратилось искусство, недостойно жить иначе, постыдно есть икру ложкой, сколько бы миллионов не стоили твои коллекции. У Вертинских, у Чижова, да и у нас этот аскетизм чуть смягчался, хотя в основном был тем же, разве что на масленицу, когда «субботники» всегда происходили у Вертинских, Мария Марковна и Мария Анатольевна баловали дивными блинами в неограниченном количестве, хотя их порции и не мерились на тарелках «локтями», как полагалось у «настоящих» едоков когда-то, что каждый год обязательно напоминали друг другу. Закуски были гораздо разнообразнее: красная икра, пироги с визигой, — а кроме бутылки водки (из более скромных, чем у Поповых чарок) подавался еще обязательно узвар. В шестидесятые годы это уже не было в советской Москве роскошью, но это была неукоснительно поддерживаемая память о нормальной, почти забытой и разрушенной жизни.