Коллекция как спасение. Люди сдавшиеся и несдавшиеся - 20

Другой табуированной зоной, внешней границей, даже приблизиться к которой считалось низостью, был советский «истеблишмент» (тогда так не говорили, но суть была та же). Советские заработки тоже не могли быть самоцелью. Лишь однажды Игорь Николаевич постарался получить довольно крупный оформительский заказ, для того только, чтобы от него рассчитывалась его пенсия. Татьяна Борисовна в «Цехе прикладной графики» работала день и ночь, но деньги уходили на поездки в Ленинград, комнату с террасой летом в Троице-Лыково, редкие антикварные покупки и безумно тогда дорогие и редкие западные книги по искусству, а также на картошку, яйца вкрутую, чай, раза два в неделю бутылочку водки с гостями, ну и конечно, кильку или селедочку на закуску. И никогда коллекционные удачи или «негоции», как их любили называть и, главное, часами обсуждать Рубинштейн и Шустер, не были предметом разговоров. Это и близко не было встречей «тертых» и «поднаторевших», как описывает Дудаков вечера у Рубинштейна (впрочем, и там они могли стать такими только после смерти Татьяны Алексеевны). Характерным для наших «субботников» и разговоров на них было письмо мне, видимо, уехавшему в Киев, Татьяны Борисовны: «Собственно говоря, ничего нового или лучезарного не произошло. Ожидалась выставка  Пикассо, но ничего не было. Единственное,что было очень интересно, это фильм Антониони «Затмение». Если в Киеве он идет, посмотрите обязательно. Сейчас я очень увлекаюсь книгой Мальро «Метаморфозы богов». Мне удалось ее заполучить (дорогой ценой). В библиотеке она хоть и есть, но в читальном зале такую вещь не прочтешь. Сложно… Думаю так же осуществим некоторые так и не состоявшиеся походы, например, в музей минералогии».

Рассказы на «субботниках» как, впрочем, и в нескольких других известных мне московских домах, лишь изредка приближались к анекдоту, чаще к мартирологу русской культуры. Николай Сергеевич Вертинский как-то рассказывал, что к столетию со дня рождения Ленина в 1969 году ЦК КПСС решил открыть музей вождя в селе Шушенское и поручил это Министерству культуры. Все бы ничего (и даже дом был еще цел), но музей было открыть невозможно. До революции село располагалось по пути сибирской торговли зерном. Дом, где жил Ленин с Крупской, принадлежал людям зажиточным, был каменным и двухэтажным, мебель в их комнате была хоть и провинциальная, но красного дерева — и все это никак не соответствовало популярным советским картинкам о Ленине на ступеньках ветхой избушки. Проблема была еще и в том, что никто не решался объяснить эти затруднения в отделе культуры ЦК, поскольку и картинки были бы оценены как недосмотр чиновников Министерства, а потому надо было это как-то затянуть, замять, но не выполнить постановление ЦК тоже было очень рискованно.

Одна из суббот была сразу же после сноса дома Римских-Корсаковых на углу Пушкинской площади и Тверской (улицы Горького). Обитатели этого дома были прототипами графов Ростовых в «Войне и мире» Толстого, нижний зал и лестница были повторены в постановке «Горя от ума» в Малом театре и потому сам дом в Москве всегда называли фамусовским. Но дом мешал строительству нового корпуса «Известий», и Ираклий Андроников, желавший получить Ленинскую премию, для чего ему нужна была поддержка главного редактора газеты, без колебаний написал заключение о том, что дом не имеет исторической и художественной ценности.

Это был редкий случай, когда москвичи вышли на защиту дома, стали его охранять, установили вокруг него дежурства, но, применив определенную долю насилия, его все же снесли.

Года за два до этого Наталья Марковна выгоняла Андроникова из их дома за какое-то бесспорное вранье, связанное с уцелевшим у нее альбомчиком кого-то из Демидовых, где и было стихотворение Лермонтова, описанное Ираклием в популярном тогда рассказе «Загадка Н.Ф.И.».

Как-то Вишневскому удалось спасти изразцы из разрушенного дома Монсов — с этой, памятной для меня истории, начиналась настоящая глава — но не таким удачным оказался поход кого-то из нас в Литературный музей, где во дворе жгли мебель красного дерева, кажется, из дома Хомякова. Там никого из собравшихся не подпускали к большому костру — мебель вся была по акту «списания», и никто не должен был взять себе хоть что-то.