Если Калабушкин был просто классическим примером вымиравшей московской интеллигенции, то Яков Евгеньевич Рубинштейн — очень любопытной его противоположностью, человеком многослойным и очень много сделавшим в те годы. Своим предком (дедом, очевидно) он называл известного петербургского спекулянта Первой Мировой войны Митьку Рубинштейна. Но одновременно производил себя и от скульптора Менье, небольшой темный рельеф которого висел на стене в столовой. Яков Евсеевич сам провоцировал легкую иронию по отношению к себе и когда во время несколько ритуального чаепития Татьяна Алексеевна с ласковым достоинством склонялась к каждому из гостей и разливала прекрасный чай в очень красивые резные стаканы, хозяин несколько нарочито спрашивал у гостей мнение о чае и неизменно замечал:
— А то, жена у тебя русская, а чай жидóк.
Когда рассказ Льва Евгеньевича о Митьке Рубинштейне включал в себя дополнение о его содержанке (как тогда полагалось в кругу петербургских спекулянтов), знаменитой «белой красавице», которая разъезжала по Невскому в белом ландо, в которое были запряжены пара белоснежных рысаков, и сама она была во всем белом, Татьяна Борисовна с сарказмом дополняла (конечно, когда мы уходили от Рубинштейна):
— А гулявшая по Невскому со своей приятельницей жена Митьки с гордостью показывала на проезжавшее ландо и говорила: — Смотрите, это едет наша любовница.
Но несмотря на легкую иронию, которая, конечно, никогда не распространялась на очаровательную даже в старости красавицу жену — Татьяну Алексеевну, которая в не меньшей степени была создателем и хранителем коллекции, чем Яков Евсеевич; несмотря на постоянное недовольство дочери Шевченко, вдовы Фалька Щекин-Кротовой и Софьи Евгеньевны — дочери Веры Пестель, которые то и дело после выставок не могли получить свои картины назад (но ведь мало кому удавалось держать в руках свои коллекционные страсти) — несмотря на все это, именно Рубинштейн сделал больше всех коллекционеров и искусствоведов в СССР для возвращения к зрителю искусства русского авангарда.
Конечно, коллекция Рубинштейна была несопоставима с собранием Костаки, и даже у Чудновских, людей просто гораздо более состоятельных, русский авангард у них был представлен, вероятно, полнее. Но ни Костаки, ни Чудновский пальцем не пошевелили, чтобы сделать свои коллекции хотя бы на время доступными сравнительно широкой публике.
Без всякого преувеличения можно сказать, что выставки, проведенные в 60-е годы Яковом Евсеевичем, как, впрочем, и Николаем Ивановичем Харджиевым и мной, были одними из важнейших событий в художественной жизни, причем не только Москвы, но и десятка других городов Советского Союза — подлинным возвращением в русскую культуру не просто двух-трех забытых художников, но целого поколения великих русских творцов отечественного авангарда.
У Рубинштейнов была все-таки достаточно крупная коллекция, в которой уже тогда был очень неплохой холст Клода Моне, большая коллекция русских икон XV-XVI века (замечательное «Милование» было от Поповых), но главным была, конечно, живопись XX века.
Интерес к ней возник у Якова Евсеевича благодаря Жегину. Как рассказывал мне Рубинштейн, к ним попал как-то большой подписной и красивый пейзаж художника Шейхеля. Ничего о нем не зная, но задавая всем о нем вопросы, он едва ли не в Третьяковке услышал — «это, наверное, Шехтель» — в галерее тогда никто не помнил, что Лев Федорович подписывал картины фамилией матери — Жегин. Но Рубинштейну дали его телефон, Лев Федорович пригласил в гости, и он увидел холсты Ларионова, Чекрыгина, самого Жегина. Так началась широко известная коллекция русского авангарда.
Ко времени нашего знакомства (кажется, это было в 1963 году) у Рубинштейнов был громадный первокласснейший женский портрет работы Ларионова (из коллекции Соколова), шедевр Гончаровой («Велосипедист»), букет Явленского (меньше моего, но подписанный), громадный крымский пейзаж Фалька, беспредметный холст Архипенко, «Крыши» Розановой, «Морячок» Татлина, большая собака Петрова-Водкина и множество других вещей, хотя Малевичей еще не было и даже большие холсты Чупятова пришли позже. Из старой коллекции на антресолях лежал Добиньи, прекрасный масонский занавес и немецкая картина XVI века на пергаменте, которую я потом у них выменял. А лет через десять у меня ее выменял на мебель уезжавший за границу Володя Тетерятников. Почему вы не бежите отсюда, — спрашивал он, ничего еще обо мне не зная, — здесь же всех нас может ждать только тюрьма.
Свободное копирование
