Коллекция как спасение. Люди сдавшиеся и несдавшиеся - 7

«Ко Льву», как Татьяна Борисовна по прежнему его называла, я думаю, она привела и Игоря Сановича, и Соломона Шустера и, вероятно, еще кого-нибудь — всех, кому интересна была живопись начала века. В моем знакомстве с Жегиным по ее протекции еще не было ничего особенного. Но Татьяна Борисовна продолжала меня знакомить с близкими ей людьми, исполняя роль проводника в мир дореволюционной интеллигенции, открывая для меня искусство несоветского русского авангарда.

В том же 1963 году состоялся мой визит к Галине Викторовне Лабунской, старинной приятельнице Татьяны Борисовны, чуть старше ее и начинавшей в 1910-е годы с фовизма и конструктивизма, как близкий к Татлину художник. В эти годы она давно уже прекратила писать, и даже уничтожила все свои живописные вещи. Она теперь была членом-корреспондентом Академии педагогических наук — серьезным специалистом по художественному образованию молодежи. Ее покойный муж был братом широко известного в русской эмиграции Алексея Эйснера. И в их квартире был хороший, только более ранний холст Ларионова, вещи Веры Пестель, Жегина, Сарры Лебедевой, большой портрет Эйснера, работы Валентины Ходасевич (ее портретов, как не имевших отношения к живописи, в те годы стеснялись),  а к обеду подавался столовый екатерининский сервиз Императорского фарфорового завода — с большими красными розами. Уже по протекции Галины Викторовны, но, конечно, и по просьбе Татьяны Борисовны состоялась экскурсия к Сарабьяновым в бывшую квартиру Веснина, где оставались, пожалуй, лучшие вещи Любови Поповой.

Эти знакомства были устроены специально и только для нас с женой, что, как я понял впоследствии, было не так уж просто для Поповых психологически. Они не бывали и не хотели бывать у людей, хорошо устроенных в Советском Союзе. Но они считали нужным нас просвещать и знали, что нигде в России нельзя было увидеть тогда ничего подобного. Даже коллекция Костаки (где еще не было работ Поповой) не производила такого впечатления. У Харджиева на стенах маленького кабинетика всегда было очень мало картин. Да и в запасниках Третьяковской галереи, куда мне, как недолгому заведующему отдела критики журнала «Юность», удалось проникнуть, поздние Малевичи не производили такого сильного впечатления. Сейчас квартира Веснина разделена пополам, и уже не висят рядом три десятка шедевров Поповой, анфилада не упирается в громадный ослепительный желтый прямоугольник, как это было когда-то. Но середине 1960-х в больших светлых комнатах от холстов, которые развесил, вероятно, еще Веснин, исходило сияние и его не только мне, но, думаю, любому человеку в Советском Союзе не с чем было сравнить. Это была не только сияющая, виртуозная, в своей искусной простоте живопись. Это была подлинная свобода, которой невозможно было надышаться.

Все было неразделимо тогда — русская культура и внутренняя свобода. Достаточно вспомнить, что мать замечательного искусствоведа Елены Муриной, жены Дмитрия Владимировича Сарабьянова, — Надежда Васильевна Бухарина, самоотверженно помогала Солженицыну, когда он жил на даче у Ростроповичей, активно участвовала в самиздате — возрождение свободы слова и искусства в России были неотделимы друг от друга.

Однажды мы были приглашены зайти к Поповым в субботу часам к восьми. В тот вечер у Поповых были несколько неожиданные для нас гости. Не помню, были ли мы к тому времени знакомы с Борисом Александровичем Чижовым, когда-то танцевавшим в Камерном театре у Таирова, а к моменту нашего знакомства, кажется, заведовавшим балетной труппой Большого театра. Племянница Алисы Георгиевны Коонен была когда-то его женой. Коонен говорила, что ее голландская семья происходила по прямой линии от наследников византийских императоров Комниных, бежавших от убийц в Западную Европу. А после смерти великой актрисы вдруг выяснилось, что, говоря о своем происхождении, она была права, хотя все втихомолку над ее рассказами посмеивались. Но в ее наследстве оказался не только какой-то большой браслет, на мой взгляд слишком уж актерский, подаренный Коонен Ермоловой в знак признания ее великого таланта, но еще и многочисленные остатки византийских вещей, среди которых были сердоликовые пронизи, явно византийского и скорее всего и впрямь императорского происхождения. Золотые вставки были уже проданы — опять в Торгсин. Впрочем, у Коонен среди множества других поразительных вещей и картин (Пикассо, Ван Донген) был ее громадный портрет работы Жоржа Якулова, уже слегка осыпавшийся и потому мне, как единственному знакомому, любившему Якулова даже предложенный в подарок. Но мне было совестно принимать такие подарки. Потом его купил Костаки.

 Бесспорно, новым для нас в этот субботний вечер было знакомство с Марией Анатольевной Фокиной и Николаем Сергеевичем Вертинским, литературоведом, когда-то директором музея в Ясной Поляне, двоюродным братом известного певца.

 Как всегда, из дивных серебряных чарок с коронационными жетонами была выпита бутылка водки (а может быть — с четвертинкой или «мерзавчиком») на французские фаянсовые тарелки XVIII века с воздушными шарами была выложена только что сваренная картошка. С руанской тарелки все потихоньку разбирали очищенные Игорем Николаевичем кильки, разложенные по половинкам сваренных вкрутую яиц и обсуждали качество только появившегося в магазинах маринованного чеснока, стоявшего в стеклянной банке (прямо из «лавочки») — ошеломляющей новости советской пищевой промышленности. Потом в гжельские кружки всем была насыпана заварка чая (маленькой старинной итальянской ложечкой с корабликом), кто хотел мог прибавить к чаю и колотый сахар из серебряной, времени царя Алексея Михайловича братины, после чего из советского эмалированного зеленого чайника, несколько похожего на вокзальный, всем в кружки разливался кипяток.

 Конечно, обсуждение достоинств чеснока и кильки не заняло сколько-нибудь заметного времени. В этот вечер и в десятки последовавших говорили об искусстве. Сестра Марии Анатольевны была замужем за Кулиджановым, но обсуждали не его фильмы, а скорее «Андрея Рублева» Тарковского, который шел только в ДК им. Горбунова, где мы перед тем с Поповыми и были. Говорили о выставках, которые изредка все же устраивали, редких концертах Юдиной и о том, что в музее Востока на улице Обуха танцевавшие пионеры перевернули шкафы с коллекцией китайского фарфора из Дрезденской галереи — вся она оказалось разбита. Может быть и о том, что главные кремлевские соборы уцелели в ходе работ «по расчистке» территории Московского Кремля лишь потому, что после сноса Чудова монастыря, храма «Спаса на бору» и многого другого Бенито Муссолини направил в Москву ноту, где писал, что не собирается вмешиваться во внутренние дела Советского Союза, но тем не менее снос в Москве древнейших памятников итальянского Возрождения, работ Фиораванти и Алоиза Нового, счел бы недружественным по отношению к Италии актом. В Италии строился для Советского Союза самый быстроходный тогда в мире корабль, потом он, кажется, назывался «Ташкент» и был единственным, которому удавалось прорываться во время войны в осажденный немцами Севастополь. И ради военного заказа пришлось соборы в Кремле временно сохранить.

Это была ни к чему не обязывающая застольная беседа обычно длившаяся часов до двенадцати ночи, которую, как потом оказалось, Татьяна Борисовна с легкой усмешкой называла «культурным общением».

 А когда пришло время прощаться, Мария Анатольевна со своей очаровательной застенчивой улыбкой, кажется, на совершенно неизменившемся с ранней юности лице, спросила нас с Томой — «А, может быть, в следующую субботу вы к нам придете, это здесь на Зубовском —  во дворе дома, где живет Лев Федорович».

 Конечно, мы даже с некоторым удивлением согласились, конечно, Татьяна Борисовна сказала, что нас приведет. Как я сейчас понимаю, все было согласовано заранее. Через неделю мы с Поповыми вчетвером пришли к Вертинским. Так для нас начались еженедельные «субботники», продолжавшиеся больше десяти лет. Все мы были коллекционерами, зачастую с замечательными, мирового класса вещами, но не это все же было главным в «субботниках». Главным было то, что мы могли откровенно и свободно говорить друг с другом, а ведь это была эпоха «дописьменной культуры», устного предания — никаких приличных книг, никакой периодики, никакой достоверной истории в Советском Союзе того времени не было. Можно было, конечно, как «шестидесятники», верить в романтику революции, ленинскую правду, пришедшую на смену сталинской или освоения целинных и залежных земель, но это как-то никому из нас не приходило в голову.

Но никогда не звучали оценки «победоносной» внутренней и внешней политики советского государства — в Советском Союзе почти за полвека Советской власти все давно уже научились молчать об этом, разве что мои рассказы были чуть более жесткими. Речь всегда шла о культуре, о музеях, о выставках или каких-то бытовых историях настоящего и прошлого. Но молчаливое полное неприятие советской жизни лежало в основе этого «культурного общения».

Почти мельком сообщалось о продаже в Англию древнейшего списка всех четырех Евангелий — «Пурпурного кодекса» из Публичной библиотеки, купленного когда-то Николаем I в Синайском монастыре (продажа была за сто тысяч фунтов, из которых половину дала королевская семья, а вторую собрали по подписке по всей Великобритании ее граждане). Из эмигрантских источников я знал и может быть рассказывал о попытках продажи российской короны, скипетра и державы. От устройства советских аукционов императорских сокровищ последовательно отказывались правительства Англии, Франции и США как от краденного имущества. Кажется, только в Берлине удалось продать знаменитую коллекцию императорских жемчугов и полуподпольно — коллекцию марок Николая II. И тогда корону, скипетр и державу стали одному за другим предлагать крупнейшим ювелирным домам. Но через год в Кремле получили официальное письмо от руководителя международного союза ювелиров о том, что ни одна компания, входящая в этот союз, не считает себя вправе взять ответственность за сохранение национальных российских реликвий.

Подобные байки сегодня не производят особого впечатления, но тогда можно было получить срок и за меньшее. А в каждом из нас не утихала боль от разорения России, боль, заставляющая говорить об этом хотя бы с самыми доверенными друзьями.

Этим впоследствии определилось и мое отличие от большинства советских диссидентов. Они, по преимуществу, вышли из коммунистического мира. Лишь на каком-то этапе им или их родителям этот мир становился чуждым. Среди моих родных и близких знакомых не было никого, кому бы он нравился с ноября семнадцатого года.