Коллекция как спасение. Люди сдавшиеся и несдавшиеся - 8

Кроме «субботников» за эти годы была масса совместных походов, поездок и времяпровождений — от кино до обязательного похода в цирк вчетвером в Татьянин день, после которого обычно шли на Спиридоньевский, куда к очередному чаепитию с водкой на именины Татьяны Борисовны мог уже прийти и еще кто-то из гостей. Два года, по предложению Татьяны Борисовны, мы вместе снимали дачу рядом в Троице-Лыково и все картоны Игоря Николаевича этих лет писались почти у меня на глазах — или за час до ежевечернего совместного чаепития или ночью после совместного пешего похода в Архангельское (там это было недалеко).

Не могу без стыда вспоминать, как однажды я попросил у Игоря Николаевича поносить поразительный средневековый пояс, очевидно, цеха мясников, где к широкой коже были прикованы десяток эмблем цеха: скрещенных топоров и ножей. До сих пор не могу понять деликатности Игоря Николаевича, но он мне его дал. В общежитии я его, конечно, нацепил, кто-то тут же меня потянул за пояс и ветхая кожа, пережившая пятьсот лет, лопнула. Легко понять, как я себя чувствовал на следующий день, возвращая порванным редчайший пояс. Но Игорь Николаевич тут же прервал мое извиняющееся мычание (какие слова тут можно было найти?) и сказал — «ничего страшного, эмблемы можно переставить на разрыв и ничего не будет видно».

Дважды Поповы приезжали в Киев, где жили моя мать и бабушка и где я бывал все чаще, поскольку в 1968 году был исключен из университета по требованию КГБ. Правда, мои киевские приятели и знакомые (и их коллекции) не произвели на Поповых большого впечатления. Виктор Платонович Некрасов большей частью пил на Крещатике, его большой холст Серебряковой и три пейзажа Бурлюка, купленные году в 1912 его теткой и матерью Зинаидой Николаевной прямо на выставке, были им совершенно не интересны. Параджанов для Поповых был слишком экстравагантен, да и его фильмов они тогда, кажется, не видели. Коллекция Сигалова (состоявшая в большинстве своем из художников «Мира искусства») была им скучна, хотя к Давиду Лазаревичу я их, конечно, привел, тем более, что кроме Кустодиевых и Лансере, у него был очень хороший Сарьян, вполне близкие Поповым Судейкины и, главное, — акварель Юбера Робера (я ее потом выменял), очень хорошее голландское «Катание на коньках» из Дрезденской галереи, и небольшой холст Поттера из коллекции Безбородко в Нежине. Впрочем, первая, полностью разграбленная коллекция Давида Лазаревича, собранная до войны, была, по-видимому, более разнообразной. Больше шестидесяти лет он был лучшим детским врачом в Киеве, лечил еще до революции мою мать, потом меня и моего сына Тимошу, когда мы его привезли в Киев. Давид Лазаревич благодаря своему достаточно высокому официальному статусу (профессор, заведующий кафедрой педиатрии) был одним из немногих коллекционеров того времени, у кого не вызывали опасения и недоверия контакты с советскими музеями. Но иногда и у него советы с искусствоведами приводили к грустным результатам. В одном случае из-за их необоснованных сомнений в работе Кандинского «Портрет жены и дочери» (вероятно, семнадцатого года). Сигалов не купил его, и, конечно, не мог забыть совершенной ошибки. В другом случае известный коллекционер Блох, о котором много пишет Шустер, предложил ему, влюбленному в творчество всего семейства Бенуа-Лансере, большой картон Лансере с Петром Великим, идущим к верфи, но в отличие от подобной вещи в Третьяковской галерее вслед за Петром шагал Меньшиков. В ГТГ Давиду Лазаревичу категорически сказали, что никакого Меньшикова быть не может и это бесспорно подделка. Сигалов отказался от покупки, но находчивый Блох отрезал от картона кусок с Меньшиковым и кому-то удачно продал его уже без сомнительной части. А года через два другому коллекционеру продал и Меньшикова. Случилось так, что оба фрагмента из разных коллекций попали в Русский музей, где их опять объединили, а бедный Давид Лазаревич без тоски не мог приходить в Русский музей, и с обидой рассказывал об искусствоведах ГТГ.

В 1968 году его пригласили на медицинскую конференцию в США. Но представление об окружающем мире даже у самых образованных людей в СССР было такое, что Давид Лазаревич сказал мне:

— Я очень боюсь в Америке бандитов. Я читал в «Мартине Челзвите» у Диккенса какая там жизнь, а ведь во всем мире стало с тех пор гораздо хуже.

Первоклассное русское стекло у вдовы академика Бродского было, конечно, для Поповых много любопытнее. Но о варианте «Пана» у них Татьяна Борисовна, прожившая много лет с картинами Врубеля, только усмехнулась и коротко заметила, что в те времена на фанере не писали. К Ивакину я их не повел: Фальки и Богомазовы, не говоря уже о Тышлере, были им совершенно не интересны.

 Зато однозначно прекрасен был еще не обезображенный Щербицким и всеми последующими вождями сам Киев с византийской «нерушимой» стеной Софийского собора, равной которой нет в мире, и уютной губернской русской застройкой, не претендовавшей тогда на столичный блеск. А были еще Ближние пещеры Киево-Печерской Лавры с их подземными церквами, замечательная, уютная и тогда более полная, чем теперь, коллекция Ханенко — редчайший пример дореволюционного первоклассного частного собрания, почти сохранившегося, несмотря на революцию и советскую власть.

К тому же им очень понравились вещи «улана Черняховского» — киевского трамвайного кондуктора, теперь совершенно забытого, а тогда хоть кому-то известного. «Улан» правда не обладал веласкесовской силой Пиросманишвили, но живопись его «Провинции», «Автопортрета», «Портрета жены» была явно не хуже, чем у таможенника Руссо и хорошо держалась у меня на стене между Ларионовым, Чекрыгиным, Малевичем и Штеренбергом. Этот трамвайный кондуктор был лет за десять до этого «открыт» киевскими художниками и сперва стал очень популярен. В «Тенях забытых предков» его раскрашенные деревянные флюгеры Параджанов использует как знак непрекращающегося и трагического ветра времени.

Почти таким же дивным образом, как у Поповых «Красный колпак», нашел себе овальную раму портрет моей прабабки Доры Акимовны. Рама, точнее вставка в нее, была не только того же времени и той же величины что нужно, но форма овала была одинаковой и на раме, и на портрете. И ведь рама нашлась именно у Поповых. А когда выяснилось, что одна из моих прапрабабок была хлыстовской богородицей и именно ко мне «случайно» пришли их «хлыстовские знамена» из коллекции князя Путятина, (а от Вишневского — портрет первой хлыстовской богородицы Акулины Ивановны), Поповы поняли, что вещи меня выбирают не случайно. Если бы они знали, как через много лет только ко мне пришло «Благовещение» Фра Беато Анжелико, они бы утвердились в своем отношении ко мне, как коллекционеру по какой-то внутренней своей природе. «Красный колпак» Рембрандта к ним пришел почти так же — никто другой не понимал, что ему предлагают.