Коллекция как спасение. Люди сдавшиеся и несдавшиеся - 4

Почему-то я был приглашен приходить еще. И, конечно, пришел. И раз, и два, и сотни раз. Мне показывались все новые и новые шедевры: двести японских гравюр — Утамаро, Хокусай, Эйсан — существенная часть громадной коллекции Сергея Прокофьева, которую после смерти отца распродал сын. Офорты Рембрандта и рисунок Дюрера, миниатюры Гварди и Даффингера, персидские фаянсы и испанское стекло. Сотни русских крестов, начиная с X века и полный комплект коронационных серебряных жетонов. Конца этим сокровищам не было.

Такого типа коллекций, как у Поповых, я думаю, в России больше не будет, их уже давно нет нигде в мире. Подобными, из хорошо известных мне и крупных (с различными вариациями) были коллекции — Шустера, Сановича, Вишневского, Маньковских, Крыжановского. Конечно, в составе коллекций по-разному расставлялись акценты, были различными приоритеты и симпатии составителей, но общей была широта охвата. И внутренняя идея, побуждающая к коллекционированию — идея спасения всего, что можно, в варварском мире. Подобные, пусть меньше по масштабу, коллекции были в Вильнюсе и Тбилиси, Харькове и Одессе. Коллекционеров, как спасителей не только церковного, но шире — всего духовного и культурного наследия России, благословил патриарх Тихон. Не только три четверти из уцелевшего русского авангарда, не только значительная часть древнейших русских икон, но даже народная светская и церковная утварь (к примеру, в коллекциях Евгения Платоновича Иванова, Феликса и Льва Вишневских и многих других) — все спасено коллекционерами, собирателями.

Это, в основе своей, стародворянская традиция. В России в несопоставимо больших размерах такие коллекции собирали Петр I, Юсуповы, Строгоновы, Голицыны. И ими двигал интерес ко всей человеческой культуре во всем ее разнообразии. В советское время собирать становилось только сложнее, а необходимость уберечь русскую культуру от забвения или уничтожения — все обязательней и неотложней.

В подобных, даже небольших, но собранных в старинной традиции коллекциях скрыто удивительное очарование, оправданное ожидание уникальной и неожиданной (она может быть в любой области) находки, необычайная любовь к тщательно отобранным и таким разнохарактерным вещам.

Для некоторых собирателей коллекции были одним из способов выживания в советское время. Выживания в прямом материальном смысле — продажа коллекционных вещей все же могла обеспечить некоторый достаток, и во внутреннем — эстетика произведений прикладного искусства или живописи позволяла укрыться от вульгарности соцреалистических канонов и душного быта. У некоторых других, если они и впрямь любили и чувствовали искусство, — коллекции становились инструментом самовоспитания и перерождения личности. Пример — Игорь Григорьевич Санович. Из вполне партийной семьи (отец — руководитель большевиков в Одессе, один из отчимов — Демьян Бедный), из вполне гэбэшного «Института востоковедения» при Университете он пришел (в процессе коллекционирования, которому посвятил всю свою жизнь) почти к озлобленному отрицанию всего, что было связано с советской властью. И это далеко не единственный, хотя и наиболее характерный случай.

У Макса Вебера эстетизм, впечатленность искусством не может быть значимым социальным действием. Избегая логических выводов и рациональных мотиваций, как полагает ученый-социолог, эстетическое поведение игнорирует реальность. Но эстетизм, в его строгой форме (сохранить и защитить человеческую культуру), может быть и нравственным выбором. Это уже не уход от реальности, а позиция в ней.

Со временем у нас начались какие-то коллекционные обмены, взаимные продажи — для меня довольно значительные (Боровиковский, Аргунов, Бромирский), для Поповых — вполне ничтожные. Я пока еще не понимал, что все это для них не имеет почти никакого значения. Казалось бы, само неравенство интересов должно было ухудшить, сделать более редкими наши встречи, но этого почему-то не происходило. Примерно через год я привел в гости к Поповым Тамару, и она была принята как своя, а в декабре они были у нас на свадьбе.

 Как раз после этого одно из многочисленных для всех нас знакомств начало перерастать в очень близкую и несколько странную, учитывая разницу в возрасте, но, тем не менее, подлинную дружбу (и Игорь Николаевич и Татьяна Борисовна были немного старше моей матери). О причинах таких взаимоотношений я тогда не задумывался, и по юношескому самомнению воспринимал нашу дружбу как что-то сами собой разумеющееся. Сегодня я могу предположить, что в действительности заинтересовало Поповых.

 Возможно — наша с Томой свадьба. Она и впрямь была очень странной. В студенческой столовой на Мичуринском проспекте, конечно, был весь второй курс факультета журналистики, где мы с Тамарой учились. Тогда не очень большой, но все же больше сотни молодых советских людей — будущих журналистов, опоры советской власти в центре и на местах.

 Но с другой стороны, ближе к нам с Томой, сидело тоже не так уж мало людей, может быть человек двадцать, которые не просто были совершенно иными по возрасту или положению — так всегда бывает на свадьбах — существенно было то, что это была совсем другая Россия. Среди них было довольно много людей лишь несколько лет назад вернувшихся с Колымы. По-моему, не было Варлама Тихоновича Шаламова и Аркадия Викторовича Белинкова, но точно был замечательный прозаик Сергей Александрович Бондарин с женой Генриеттой Савельевной, поэт Валентин Валентинович Португалов с Любовью Васильевной, смольнянка Зинаида Константиновна Монакина, и кто-то еще из моих родных и других подобных знакомых — Колыма присутствовала вполне ощутимо. Собственно, и моими шаферами были Витя Рюмин из Норильска и литературный критик Олег Михайлов, чьей специальностью была литература русской эмиграции. Эти две России с интересом смотрели друг на друга через длинные заставленные бутылками столы и, я думаю, что для Поповых это было очень любопытно — у них до глубокой старости сохранялся живой интерес ко всему новому и забавному в жизни. Впрочем, я не устраивал демонстраций для двух Россий — так оно само пока еще получалось.

 Правда, мой собственный, все менее советский, все в большей степени оппозиционный мир был тоже достаточно чужд Поповым, слово «самиздат» произносилось ими с легкой иронией. Даже «Хроника текущих событий», которую как-то принесла к ним в субботу — не я! — Мария Анатольевна Фокина (Вертинская) не вызвала у них особого интереса. Но мои постоянные упоминания то о Синявском, в том числе и тогда, когда он уже был арестован и было еще не ясно кто это и чьи интересы он обслуживает; то об Игоре Александровиче Саце (во время разгрома «Нового мира»), или о Варламе Шаламове, рассказов которого упорно не понимал Твардовский («это какие-то очерки»), а я пытался через всех знакомых сотрудников «Нового мира» внедрить их туда — все-таки все это воспринималось ими, как что-то очень небезопасное, но требовавшее серьезного к себе отношения.

Они никогда не просили у меня книг, изданных в Париже (кажется, кроме «Дневника моих встреч» Юрия Анненкова), хотя ежедневно видели их у меня, когда мы жили рядом в Троице-Лыкове. Но заметного опасения, отталкивания, не говоря уже о прямом страхе (все же нельзя забывать, что они пережили двадцатые, тридцатые, сороковые советские годы) у Поповых все это не вызывало.