Коллекция как спасение. Люди сдавшиеся и несдавшиеся - 3

 К некоторому удивлению Игоря Николаевича оказалось, что я знаю имя Чекрыгина. У меня уже были тогда рукописи и гранки неизданных статей Павла Флоренского, дружного и с Жегиным, и с Чекрыгиным, и журнал «Маковец» со статьями и репродукциями Чекрыгина. В то время не было принято интересоваться такими авторами, но я может быть уже тогда или чуть позже ездил с Леней Чертковым в Сергиев Посад (тогда Загорск) к вдове Павла Флоренского — на доме, как и сейчас, только тогда она читалась гораздо четче и воспринималась совсем иначе, висела табличка: ул. (кажется) Красноармейская, дом священника Павла Флоренского. Были мы и в коммунальной квартире в каком-то советском доме, где жила Татьяна Васильевна Розанова.

Удивленный Игорь Николаевич тут же пригласил меня посмотреть рисунки Чекрыгина. До Спиридоньевского переулка было рукой подать, и вскоре мы поднимались по плохо освещенной лестнице на третий этаж. Грязно-желтый кирпичный дом стоял во дворе, а в переулок выходил одноэтажный особнячок, где тогда помещался журнал «Ровесник», а перед тем — отделение КГБ по охране особняка Берии и ближайших переулков. Лет за десять до того, по рассказам Татьяны Борисовны, она видела из окна, как из особнячка по утрам выходят очень по-разному одетые мужчины и женщины, впрочем, как бы ни были одеты женщины, у каждой в руках была тяжелая сумочка — по-видимому, с пистолетом. Когда Берия был арестован, из особнячка все разбежались, двери и окна были раскрыты настежь и ветер выметал на асфальт их «деловую» и «совершенно секретную» переписку. В 1982 году, когда я после первых тюрем редактировал в Боровске подпольный «Бюллетень «В», в одном из наших сообщений оказался рассказ строителя, реконструировавшего соседний дом под гостиницу и ресторан. Для этого пришлось усиливать коммуникации, и в ходе работ наткнулись на подземный ход из особняка Берии в этот домик охраны. Он весь оказался заполнен трупами. Приехал генерал с Лубянки, посмотрел, хмыкнул и приказал все засыпать. Никто не был не только опознан, но даже похоронен по-человечески.

 А пока, мы прошли по темному коридору небольшой коммунальной квартиры, где напротив первой двери висело какое-то грязное белье и пустое корыто, а в нише напротив двери, в которую мы вошли, стояли два вызывавших у Поповых отвращение своей безвкусицей кресла в стиле «рюс» (кажется с лаптями и варежками). На полке над ними были навалены груды книг, в основном петровских, в светлых кожаных переплетах. Кресла в конце концов удалось продать за целых двадцать пять рублей известному теперь агенту КГБ Виктору Луи (кажется его привел Володя Мороз), а через пару лет случайно выяснилось, что соседка, идя в уборную, — это была следующая дверь — вырывала по надобности страницы из петровских фолиантов[1].

Татьяну Борисовну необходимо представить по-разному — парадную и домашнюю. Дома — очень высокую, очень худую, заметно сгорбленную — от постоянного сидения за столом с графикой. Таким описывают Алексея Ремизова. Только он гордился своим настоящим, выросшим у него от каллиграфии, горбиком и всем предлагал его потрогать. Татьяна Борисовна молчала, никогда никому не жаловалась и старалась выпрямиться, что ей давно уже до конца не удавалось. Внешность всегда остриженного Татьяной Борисовной «под горшок» Игоря Николаевича, довольно точно передал в фильме "Похищение святого Луки" актер, изображавший богатого коллекционера, которого специально приводили в гости к Поповым. Только и сам актер, и его жуликоватый персонаж, конечно, были гораздо более ухоженными и лучше одетыми, чем Игорь Николаевич, с его большими рабочими руками, с оторванным до мяса ногтем на большом пальце правой руки, заношенными до полной мешкообразности серыми брюками и пиджаком, который он носил лет двадцать. Их замечательно описал Соломон Абрамович Шустер в своих воспоминаниях из книги, посмертно собранной о нем — «Профессия коллекционер». Его воспоминания в целом напоминают парадную документальную съемку. Лента вполне правдива, но в советском мире «цветного кино» всегда было не так уж много.

 Рисунки Чекрыгина были поразительны. Это были те двести его шедевров, которые Лев Федорович Жегин после смерти Чекрыгина забрал у семейства его жены, боясь, не без основания, что родные могут уничтожить и рисунки и полотна, которые не приносили никакого дохода. Я думаю, картины Чекрыгина, Татьяна Борисовна сама отвезла Льву Федоровичу, когда коллекция Поповых их просто вытеснила. Рисунки вскоре тоже уехали на Зубовский.

 Я молчал, но было видно, что ошеломлен рисунками и тогда, чтобы поразить меня совершенно, из микроскопической спаленки в мало чем отличающуюся от нее по размерам «столовую» был вынесен «Синий петух». Это был тот единственный и лучший холст Михаила Ларионова, который Жегин, отправляя картины в эмиграцию, с разрешения самого художника оставил себе. Остальные, переданные им в Париж полотна, висят сейчас в музее Помпиду, Третьяковке, Русском музее. Петух был написан на заборе и сопровождался матерной надписью. Даже «Весну» Ларионова из музея Помпиду я бы отдал за этого петуха. Правда, пожалуй, ничто из русской живописи нельзя было бы рядом с ним повесить. Петух через пару лет был обменен Володе Морозу, а от него попал к корреспонденту «Гардиан» Стивенсу. Вероятно, он цел, но никогда не выставляется.

 Впрочем, вокруг меня висело три Пироса (четвертый был в спальне). Пирос — так они называли Пиросманишвили. Это был «Натюрморт с сахарной головой» — сравнимый с величайшими шедеврами Сезанна, а может быть и превосходивший их в своей лаконичной, ясности и силе. Был он в обшарпанной копеечной раме, в углу торчало ржавое железо и все же висевший напротив него шедевр Якоба Рейсдаля (сейчас он тоже в экспозиции Эрмитажа) и находящийся рядом бык Поттера явно терялись рядом с ним.

Вскоре выяснилось, что и громадный выщербленный дубовый стол с двуглавым орлом посредине, на котором мне показывают рисунки Чекрыгина и на котором стояла масса каких-то вещей — серебряные братины, французские тарелки с воздушными шарами, серебряный индийский слон и громадный немецкий корабль XVI века, — так вот этот стол (такой громадный каких почти не бывает) не просто петровского времени, но и сделан собственноручно Петром Великим и подарен Меньшикову. Оказалось, что этот стол — из потайной комнаты в Меньшиковой башне. Тайник был обнаружен во время ремонта башни перед революцией, здесь светлейший князь успел спрятать перед ссылкой все самые ценные для него вещи. К столу было еще и дарственное письмо Петра, но в сороковые годы с письмами Петра была связана какая-то странная и страшная примета: все их владельцы (а за один год — человек пять) погибли в результате каких-то, довольно загадочных историй. И письмо Петра Поповы решили не брать. Впрочем, у меня есть письмо Петра. Но — пока жив.

А вокруг были еще десятка два картин, сотни вещей, миниатюр, скульптур и все это производило в микроскопических комнатках грязной коммунальной квартиры впечатление и странное, и чарующее. Лучше и интереснее всего были хозяева — с их абсолютной простотой, легкой иронией в оценках и людей, и вещей, и событий. С ними было в этот первый же вечер, и во все последующие двенадцать лет, так легко, как мне не было ни с кем в моей очень разнообразной жизни.