Коллекция как спасение. Люди сдавшиеся и несдавшиеся - 2

Я думаю, что, если бы уцелели коллекции Рембрандта, его большой дом в своей красоте и полноте, во всей грандиозности, вложенной в него художником творческой энергии, далеко превосходил бы его же «Ночной дозор» или «Амана, Ассура и Эсфирь»[1]. Помню, как сиял и переливался каждый угол в маленькой двухкомнатной квартирке Сергея Параджанова, будучи произведением искусства более сложным и тонким, чем любой из его коллажей, а может быть и фильмов, которые ему тогда не давали снимать. Он создавал произведение искусства из собственного дома. К несчастью, коллекции — это произведения искусства, которые гибнут (в особенности, в России) почти так же неизбежно, как оставшиеся только в воспоминаниях роли великих актеров. Но зато и оказывают влияние на современников — не меньшее.

Такого характера и была коллекция Поповых — произведение высочайшего искусства в своей стройности, во всей своей полноте, и, конечно, изысканности. Я буду вспоминать отдельные, поразительные вещи, входившие в их коллекцию, ставшую результатом поразительного, героического труда и неистощимой творческой энергии, но сейчас лишь замечу, что ко времени нашего знакомства коллекция в основном уже была создана. В Советском Союзе в эти годы началась «оттепель». Расстреливать и даже ссылать художников за «формализм» и антисоветское пренебрежение социалистическим реализмом перестали, хотя все еще было очень «прохладно», в особенности для тех, кто до конца жизни не мог «согреться» и забыть советские «карцеры» двадцатых, тридцатых, сороковых.

Познакомились мы с Игорем Николаевичем — и это, я думаю, была самая большая удача в моей жизни — осенью 1962 года в филателистическом обществе на Тверской. У меня среди остатков семейных коллекций, был очень редкий немецкий альбом земских марок Европы с большой коллекцией моего деда. Собственно, русские земства и марки гражданской войны были единственным, что меня в филателии хоть немного тогда интересовало, но, к сожалению, почти никто тогда их не собирал. Никто, кроме Игоря Николаевича, с которым мы и разговорились.

Каждый, кто говорит и пишет о Поповых, обычно первую скрипку в их коллекционных занятиях отдает Татьяне Борисовне. Мне сложно оценить отдельно вклад каждого из них, но более старым и опытным коллекционером был, конечно, Игорь Николаевич. Татьяна Борисовна была из интеллигентной старинной, но в общем, небогатой дворянской семьи, где никаких коллекций, по-моему, не было. Помню характерный рассказ Татьяны Борисовны об отношениях ее матери с Торгсином, откуда при его закрытии, Поповы смогли получить нераспроданные иностранцам за валюту многие свои любимые вещи: античные серьги с купидонами из коллекции княгини Тенишевой, мужской немецкий портрет XVI века, переданный в Торгсин из Музея изобразительных искусств (находится сейчас в экспозиции Эрмитажа), и некоторые другие замечательные вещи. Но пока Торгсин существовал, туда можно было сдать какие-нибудь бытовые золотые или серебряные вещи, чтобы купить хоть какую-то еду или что-то совершенно необходимое в хозяйстве, потому что в обычных магазинах в СССР не было ничего, а хлеб и селедка выдавались по карточкам. Относить последние семейные вещи в Торгсин для многих хоть что-то сохранивших москвичей стало привычкой, и вот однажды мать Татьяны Борисовны вынула из буфета еще оставшиеся полдюжины серебряных ложечек. Она тогда, кажется, работала в Архиве древних актов, где была возможность сделать еще что-то полезное для русской культуры (так мать Татьяны Борисовны спасла от уничтожения очередным советским начальником архива целый том писем Клары Вик — блистательной романтической пианистки, первой исполнительницы Шумана, женой которого она впоследствии стала, и Брамса — начальник архива, естественно, не знал кто она такая), но заработки в архиве сулили возможность довольно быстро умереть с голоду. В Торгсине проверили пробу, взвесили ложечки, оценили и выдали ей купоны для какой-нибудь покупки. Идя по магазину, приглядываясь, что нужно было бы сегодня купить, она вспомнила, что в доме не осталось чайных ложек. В Торгсине были и ложки, матери Татьяны Борисовны как раз хватило купонов на их покупку, и она вернулась домой с шестью новыми алюминиевыми чайными ложечками. Я не думаю, что мать могла приучить Татьяну Борисовну к коллекционированию.

У Шехтелей (Татьяна Борисовна очень рано вышла замуж — в первый раз, она была замужем за Львом Федоровичем Жегиным — сыном архитектора и академика Федора Шехтеля) была, конечно, масса любопытных вещей: от танагрской керамики до холстов Врубеля, но Лев Федорович по своему характеру совершенно не был коллекционером и, конечно, не мог этим увлечь Татьяну Борисовну.

Совсем иначе рос Игорь Николаевич. Отец его был то ли донским, то ли кубанским казаком, но в Москве сделал необычайно успешную адвокатскую карьеру, и в этом стряпчем мире был одним из самых богатых людей в России. В отличие от широко известных адвокатов-златоустов, — Плевако, Грузенберга и других, он вел дела только экономические и только самых крупных фирм — например, дела Прохоровых, владельцев «Трехгорной мануфактуры». Как рассказывал Игорь Николаевич, дворец Морозовых на Спиридоновке (нынешний дом приемов МИДа) кстати, тоже построенный Шехтелем (и с плафонами Врубеля) они не купили лишь потому, что сквозь готические окна проходило мало света и, по мнению матери Игоря Николаевича, дом был слишком темным. Купили другой дом неподалеку, тоже в стиле «модерн» в Скатертном переулке, где в окнах до сих пор видны повторы выпуклых стекол XVIII века. Разнообразные коллекции, в том числе марок, у него были с детства.  После того, как его матери удалось выкупить мужа у Бонч-Бруевича,  руководившего первоначальным вариантом ЧК — Комитетом по борьбе с погромами Петроградского Совета,  как и все там, понимавшего толк в бриллиантах (и, собственно, для этого арестовавшего его отца), у юного Игоря Николаевича даже появилась возможность ездить в Париж. Сложный вопрос с иностранной валютой Игорь Николаевич легко решал с помощью детских коллекций (впрочем, и марки, и спичечные коробки, и винные этикетки он продолжал собирать до последних лет): привозил в Париж советские марки, продавал их старику Иверу, важнейшему европейскому торговцу и автору известного каталога марок, который был еще жив, и получал возможность несколько месяцев заниматься живописью. Кстати говоря, именно тогда он едва не стал владельцем половины холстов Амедео Модильяни. Будучи очень молодым человеком (хотя именно тогда он написал свой шедевр — черный натюрморт с наскальным рисунком, во многом опережавшим Брака) он сперва не очень хорошо ориентировался в художественной жизни Парижа и узнал о Модильяни, увидел его картины и скульптуры уже после смерти художника («его все очень любили и охотно поили, но никто не кормил», — рассказывал Игорь Николаевич). А в Париже Игорь Николаевич останавливался у своего дядюшки, переехавшего во Францию задолго до революции и, кстати говоря, крупного коллекционера русской живописи. Восторженный рассказ о Модильяни дядюшку вовсе не удивил, он только пожал плечами:

— Что ж ты мне, Игорек, в прошлом году, когда приезжал, не сказал, что он тебе нравится. Помнишь у меня в мастерской под стенкой лежала груда холстов — это Збарский меня попросил подержать работы Модильяни, ему некуда было деть их. Я бы тебе все это с удовольствием подарил.

Не знаю, был бы так знаменит Модильяни, если бы половина его холстов оказалась в России. Впрочем, Поповы никогда не собирали живопись своих современников.

 Но этот рассказ я услышал, конечно, через много лет, а в день знакомства мы выходили на улицу Горького с Игорем Николаевичем и разговор от марок перешел на какие-то другие темы и не помню в какой связи был упомянут Василий Чекрыгин, художник, которого тогда, в 1962 году, я думаю, помнило в России человек десять. Кажется, только через год Николай Иванович Харджиев устроил его однодневную выставку в музее Маяковского (не в нынешнем, гэбешном, а в доме Бриков на Таганке), где уже собралось не меньше тридцати любителей живописи.