Первое свидание

Немного позже, я зашел к Клавдии Николаевне, чтобы возвратить папку с ее воспоминаниями, о которых она мне сразу же сказала, но изучить которые я сразу не мог, потому что рукописи не было у нее дома — она дала воспоминания Александре Давыдовне Богословской, которая жила в соседнем подъезде. Я тут же получил в подарок сборник Андрея Белого «Пепел» в переиздании «Никитинских субботников», где Клавдия Николаевна написала «С большой благодарностью от всего сердца молодому доброму моему другу Сергею Григорьянцу. К. Бугаева, 11 марта 1967… А "автограф" — см. дальше». И действительно, на обороте фотографии Белого была его дарственная надпись:

Милой Лидии Васильевне

Каликиной –

— эти отзвуки

далекого прош=

лого с сердеч=

ной

лю=

бо=

вью.

От Автора

Борис Бугаев.

Москва. 1932 года февраля 7-го

Ну и чтобы уже больше не вспоминать о подарках и автографах — когда-то в эти же годы я принес показать Клавдии Николаевне подаренное мне Синявским издание «Котика Летаева» с авторскими правками и новым, правда машинописным, предисловием, то есть книгу, подготовленную к несостоявшемуся переизданию. Вероятно, я от коллекционной жадности или чтобы сгладить неудобство от того, что не хочу ее дарить, что-то упомянул о том, что у меня есть и первая книга Василия Розанова с дополнениями к несостоявшемуся второму изданию и неизданные статьи Павла Флоренского и вообще в нашем доме очень разнообразные коллекции. Большое предисловие Белого Клавдия Николаевна знала (потом я нашел его во второй машинописи в архиве Белого в ЦГАЛИ) и вообще книга, которой я очень гордился, ее как-то мало заинтересовала, но, когда я уходил, мне было сказано: «Ну, если для вас это важно, я к следующему разу подготовлю подарок — у меня кое-что случайно осталось». До этого из материалов самого Белого Клавдия Николаевна мне показывала только замечательно любопытный альбом, в который были вклеены большей частью кленовые листья, в их бесконечном осеннем многоцветии, и объяснила, что Борис Николаевич всегда собирал осенние листья и их сочетания использовал в своих книгах, описывая пейзажи, да и многие другие цветовые зарисовки.

Следующий раз я пришел не так уж скоро и опять посоветоваться — готовил доклад о мемуарной прозе Белого для второй Блоковской конференции в Тарту. Каким был по смыслу мой доклад сейчас уже не припомню — не перечитывал с тех пор, но мое выступление с ним (хоть он и понравился Клавдии Николаевне) было чистейшим позором. Я написал довольно большую статью, примерно 2-2,5 печатных листа, то есть страниц 40 машинописных, а для доклада отводилось максимум 20 минут, но на чтение страницы уходит три минуты. Естественно, мне хватило времени на четверть или даже шестую часть текста. Мне продлевали время, я пропускал по десять страниц, из-за чего смысл понять уже было невозможно. Хотя все меня подбадривали, огорченный, я даже не оставил текст Заре Григорьевне Минц — жене Лотмана. Серьезным утешением было только то, что, уходя от Клавдии Николаевны, я получил почти без объяснений — «у меня еще где-то нашлось» — целую папку черновиков рукописей и пару рисунков Андрея Белого. Вероятно тогда же Анне Давыдовне был отдан портфель и несколько личных вещей Бориса Николаевича. Еще раньше Дмитрию Евгеньевичу Максимову была подарена посмертная маска Белого, снятая Меркуровым.

Как вспоминала Клавдия Николаевна, Белый брал уроки рисования у Алексея Ремизова, а Штейнер (когда Белый был в Дорнахе) всех обязал находить изобразительное решение для философских размышлений. Однажды с некоторым оживлением она сказала мне, что в Дорнахе, в  восстановленном после пожара антропософском храме было найдено средство для излечения рака. Было видно, что для нее по-прежнему остается важной жизнь антропософской общины и она каким-то образом получает оттуда вести.

Однажды мы заговорили о Коктебеле, и Клавдия Николаевна рассказала, как Зощенко (одинаково нами  высоко ценимый) рассказывал о своем, так и не осуществленном замысле — книге о том, какие сны видят люди, точнее о том, что у человека в течение всей его жизни может время от времени повторяться один и тот же сон. И как этот сон связан с реальностью[1].

В другой раз речь зашла о последней поездке в Коктебель, где Борис Николаевич получил солнечный удар, от которого и умер. Будто исполнил свое пророческое стихотворение:

Золотому свету верил,

А умер от солнечных стрел.

Думой века измерил,

А жизнь прожить не сумел.

Упоминала Клавдия Николаевна и о том, что «Зиновьев въехал в Москву на белом коне». Чтобы раскаяться в достаточной степени и уверения Сталина в верноподданнических чувствах опытный партийный деятель написал отвратительную статью о мемуарных книгах Андрея Белого.

Потом как-то опять речь зашла о последней поездке в Коктебель, и Клавдия Николаевна процитировала письмо, показанное ей Петровским, где Белый за несколько дней до смерти писал, что хорошо себя чувствует и проводит время на прогулках, но есть и неприятность — за его столик за едой повадился садиться Мандельштам. Потом Анна Ахматова неприятно удивилась этой истории в моем пересказе. Но об этом я уже написал в предыдущей главе.

Я говорил о Белом со многими другими еще живыми его современниками и среди них — с Ниной Ивановной Гаген-Торн, когда-то посещавшую Вольфилу, потом отбывшую срок в лагерях, а сейчас — крупного ученого, этнографа.. Конечно, я сказал ей, что вижусь с Клавдией Николаевной. Нина Ивановна, и без того очень тактичная и деликатная, тут мне сказала как-то так мягко, но определенно, что сейчас дословно я уже не могу этого передать, но смысл был такой: «Борис Николаевич в это время в Берлине был влюблен только в меня, постоянно писал мне письма с признаниями, умолял приехать, но прислали из Москвы Васильеву (так по фамилии первого ее мужа называли Клавдию Николаевну), чтобы она вернула его в Москву. Что ей и удалось».

Правда письма Белого, которые мне предлагала показать Нина Ивановна, я из-за своей постоянной торопливости так и не прочел.

В случайно уцелевшим у меня письме Нины Ивановны об этом она уже не пишет, но благодарит за знакомство с Бархиным, заинтересовавшимся ее воспоминаниями о Вольфиле. «Кажется, из Вольфилы что-то выйдет, если не целиком, то пусть о Белом и Блоке он думает, что можно будет напечатать».

Последний разговор о Клавдии Николаевне был у меня уже после ее смерти с Александром Николаевичем Богословским — сыном Анны Давыдовны, которую мне когда-то рекомендовала Бугаева. Он мне сказал со слов матери (поссорившейся к тому времени с Клавдией Николаевной), а та — со слов компаньонки Елены Васильевны, постоянно находившейся в квартире, — что в день смерти Клавдии Николаевны внезапно раздался звонок в дверь и два молодых человека принесли Клавдии Николаевне орден «Знак почета». Я не то что не поверил Александру Николаевичу — мы были давно и хорошо знакомы, и он никогда не лгал, но на всякий случай, поскольку не мог этого забыть, в разные годы переспрашивал его об этом награждении. Но каждый раз Александр Николаевич настойчиво и жестко повторял без изменений свой рассказ.

Это было время очень непростых, искалеченных судеб, советское прошлое не уходило, не выпускало людей из своих сталинских когтей. Борис Абрамович Слуцкий, с которого я начал этот небольшой рассказ и антисталинские стихотворения которого перепечатывала, знала наизусть вся советская интеллигенция, человек с непростой фронтовой судьбой и сложными семейными связями, когда ему сказали, что он положит партийный билет, если не осудит Пастернака, выбрал партию и свое прошлое, и любимого великого поэта осудил, но не смог простить этого себе, смириться с разрывом с другой жизнью, которая и олицетворяла для него русскую литературу, уморил себя нравственными терзаниями. Нужно ли говорить о еще более сложном (и тоже страшном) пути Андрея Синявского, подарившего мне «Котика Летаева».

Но и в 1964 году такая жизнь укладывалась в популярную формулу по названию книги (тоже расстрелянного) Бруно Ясенского «Мертвый хватает живого». Это вполне живое, но чуть замаскировавшееся изуверство хватало, не отпускало чудом уцелевших. Напоминало им о себе и о том, что никому не вывернуться. У Клавдии Николаевны и Бориса Абрамовича все было позади, но не оставляло, у меня и Андрея Синявского — совсем по-разному, но впереди, а все вместе выглядело рутинной советской литературной жизнью.