На острове смерти "Каргопольлаг" - 6

…Час назад мы с Леной вернулись из деревни Костина гора, в двух километрах от нашей деревни. Три часа провели у «носительницы» Марии Николаевны Костиной, она работает в колхозе дояркой. Записали три сказки, несколько жестоких романсов. Когда мы уже уходили вернулся с рыбалки ее муж, Василий Кузьмич, и закричал с порога:
- Ты, Марья, не баско поешь! Вот я вам скажу бывальщину!
И рассказал нам с десяток рыбацких бывальщин, и еще мы записали рыбацкую молитву:
«Господи, благослови.
Я еду, раб Божий Василий на свои тони. Сетки мои и сметки мои, рыба-матушка, меня не обойди, людей не пугайся и не стороняйся, в мои сетки пихайся. У меня ловушечка нОва, ржица позимОва, пшеница ярОва. Есть что пить, есть, веселиться, да рыбу ловить стремиться
Отныне дОвеки, вовеки пОвеки
Аминь».

 Сейчас Лена с Женей сидят на бревнышке перед домом, почти касаясь друг друга головами, и что-то горячо обсуждают. Явно не устное народное творчество. А я – в доме за столом, заваленном тетрадями, переписываю собранный материал. В соседней комнате, отделенной ситцевой занавеской, тихонько «бесёдуют» Екатерина Александровна и хозяйка. Только что прошел сильный дождь. Теперь солнце, и над Салм-озером – радуга. Вода волшебного, зеленовато-сиреневого цвета. В ней купаются и кричат чайки.
Завтра мы уходим на Кен-озеро. Там, в деревне Рыжково, мы должны воссоединиться с обеими группами. До Кен-озера – тридцать километров, но мы идем без рюкзаков, их заберет Екатерина Александровна, которая наняла подводу.
Все-таки странная эта Екатерина Александровна. Со своим длинным, унылым лицом, плоской фигурой, пучком серых волос на затылке, дотошная, скучная до оскомины - типичная старая дева, которой не повезло в жизни. Всё, о чем она с нами говорит – незначительно и приземлено. Например, обсуждали прошлогоднюю поездку в Суздаль, восхищались Суздальской архитектурой, а Екатерина Александровна вспомнила только, что потеряла в Суздале зонтик.
- Главное, я прекрасно помню, где я его оставила, но было уже поздно возвращаться – ждал автобус.
Любит рассказывать про свою кошку Мотьку, оставленную под присмотр соседки.
- Когда Мотька говорит «мяу» - значит, она чем-то недовольна. А когда она говорит «мурр» - я уж знаю, ей хочется, чтобы я ее приласкала.
Так-то она хорошая тетка, хозяйственная, ловко управляется с чугунами, ухватом, кочергой. Не допускает, чтобы мы ходили голодными или перекусившими хлебом с молоком. Придешь после работы или после купания, а она стоит у печи, ворочает ухватом, сковородником, готовит уху невероятной вкусноты или жарит омлет.  Сразу располагает к себе деревенских бабок. Без особых усилий, собирает в одной деревне материала больше, чем мы в нескольких. А главное – она ничем не стесняет нашу свободу, следит только, чтобы мы были сыты и не промочили ноги. Такая добрая нянюшка, ничем, казалось, не способная удивить.
И все же удивила.
В пасмурный теплый вечер мы с Леной и Женей пошли купаться. Озеро было покрыто рябью и тускло поблескивало, как рыбья чешуя.
- Что-то не охота лезть, - сказал Женя.
- А там уже кто-то плавает, - заметила Лена.
- Где?
- Вон!
Пловец был далеко. Приближаясь к берегу, он резал воду ровно, как по линеечке. Нырял, подолгу не появлялся, выныривал, снова плыл все тем же безукоризненным кролем, переворачивался на спину, бил по воде ногами, взбивая белую пену.
- Неужели кто-то из аборигенов? – удивился Женя.
- Ну да! Дед Федосей! – поддержала я.
- По-моему, это Екатерина Александровна, - сказала Лена.
Да, это была она. Достигнув отмели, встала по пояс в воде, сняла резиновую купальную шапочку, пощупала жидкий пучок на затылке. На ходу, все еще глубоко дыша, улыбнулась нам, и – куда девались ее постность и унылость? Даже ямочки на щеках появились. Мы вдруг словно увидели ее такой, какой она была когда-то в молодости, без этой затаенной горечи в опущенных кончиках губ.
Но сказала в обычной своей скучной манере:
- Дно хорошее, песчаное.
- Как вы здорово плаваете, Екатерина Александровна! – восхитилась Лена.
- Я ведь выросла на Волге, - ответила она.
Подняла прижатые камнем полотенце, халат и ушла за большую белую морену переодеваться.
А через полчаса с обычным своим тихим старанием томила в печке грибы в молоке на ужин, и рассказывала, что готовить грибы таким способом ее научила какая-то монашка, и что в избе, где они ночевали, было чрезвычайно много клопов.

… Радуга над озером давно исчезла, вода приобрела серый с проблесками вечерний цвет. Период белых ночей заканчивался. Смутный, сумеречный свет, глядящий в маленькое окно, был еще не ночной, однако карандашные строки в тетради почти не различимы, впору зажигать керосиновую лампу. Но я не зажигала. Хотелось  проникнуться ощущением этих сумерек – последних признаков уходящих белых ночей.
За занавеской Екатерина Александровна полушепотом о чем-то рассказывала хозяйке. Речь шла о каком-то лагере под городом Канском, о дочке Танюше, которой было всего восемнадцать лет, о муже, ученом,  который откуда-то не вернулся, о враче по фамилии Зеков, или Зекин, который ее спас в лагере от смерти, о каких-то запросах, поисках, отказах…
Хозяйка ахала и вздыхала. А в моем изуродованном советской идеологией воображении, как в перевернутой реальности представлялся какой-то пионерский лагерь под Канском, где дочка Танюша работала пионервожатой, и к ней на родительский день приехала Екатерина Александровна и заболела, и ее спас доктор Зеков или Зекин. А ученый муж пропал без вести на войне, и вот теперь она его ищет, шлет запросы.
Я решила, что Екатерина Александровна всё это придумала, что она купается в собственных фантазиях как тогда купалась в озере. Это показалось мне забавным, и, вернувшись в Москву, я написала рассказ про старую деву, которая от душевного одиночества придумала себе мужа и дочку, а у самой нет никого, кроме капризной кошки Муськи.
Мне до сих пор стыдно за тот рассказ.
Сейчас даже не верится, что я могла так ничего не понять. Хотя о многом уже знала. Видно, вбитые с детства догмы все еще действовали, и я продолжала воспринимать действительность сквозь развевающиеся красные знамена Октября.
 Только полгода спустя я поняла, о чем говорила с хозяйкой Екатерина Александровна.
Мы тогда возвращались в Москву из зимней фольклорной экспедиции, снова в сопровождении Эрны Васильевны и Екатерины Александровны. Ждали поезда на вокзале в городе Иваново. В зал ожидания вошли трое военных с повязками на рукавах и направились к нам. Может, группа непривычно по тем временная одетых  горластых девчат в брюках и шапках-ушанках, юноша китаец, оберегающий громадный магнитофон – показалась им подозрительной. Эрна Васильевна протянула свой паспорт, объяснила, кто мы такие. Старший вернул паспорт, козырнул и патруль удалился, а мы еще веселее загорланили. И вдруг Екатерина Александровна побледнела и схватилась за сердце. Эрна Васильевна торопливо достала из сумочки валидол и протянула ей таблетку. Та положила ее в рот и, пробормотав: «Ничего, ничего…» поднялась и вышла из здания вокзала.
Эрна Васильевна, глядя ее вслед, с сочувствием произнесла:
- Она десять лет отсидела, бедная. Мужа расстреляли, дочка единственная погибла в лагере.
Словно приоткрылась бездна, и оттуда дохнуло черным горем.
Господи, какая же я  дура.