Снова о контактах разной степени, или хождение по людям - 5

  Приключения сопровождали меня и по дороге в Тулузу. Причем, эксклюзивные: никто из французов, которым я это рассказывала, и предположить не мог, что такое бывает.

  Путь был долгий, хотя поезд - очень быстрый. У меня был с собой "Архипелаг Гулаг", и я не скучала. Тем не менее, по свойственной мне привычке, я внимательно рассмотрела попутчиков и попыталась угадать, кто из них кто, и в каких отношениях состоит с другими. При посадке купе на шестерых оказалось заполненным полностью. Во французских поездах разговаривать в купе не принято: вошел - поздоровался, вышел - попрощался. Разговаривают обычно в коридоре и в тамбуре. Там же и курят. Довольно быстро ряды моих попутчиков поредели, осталось двое: молоденький морячок в берете с привязанным сверху помпоном и вполне зрелая дамочка, из тех, что называют пышками, - улыбчивая ухоженная, чуть жеманная мещаночка. Сидели они друг против друга и, хотя помалкивали, я почувствовала между ними какую-то связь: по тому, какими они обменивались взглядами. Но кто они друг другу? Мать и сын? Знакомые? Я придумывала себе разнообразные варианты, стройные истории, но вдруг поезд остановился, и морячок, ни слова ни сказав, вышел. Я подумала - что-нибудь купить. Но он так и не вернулся, заставив меня усомниться в собственной интуиции. Однако, через некоторое время на его место явился другой морячок. Долгое время он сидел молча, но явно нервничал. И вдруг отчаянно нарушил правила поведения в поезде, обратившись ко мне с невежливым вопросом: "Вы далеко едете?". Даже без обращения. Я растерялась, но ответила - "В Тулузу". А до Тулузы было далеко. Морячок просто спал с лица. Тогда я прибегла к испытанному средству, которое всегда использовала, когда не знала, как поступить: пошла в коридор покурить. В ту же секунду двери купе закрылись, а на окошках по обе стороны от двери опустились темные шторки - знак "не входить", поскольку закрыть купе было невозможно. Теперь занервничала я, так как в купе осталась моя сумка с самой ценной и невосполнимой моей собственностью - советским паспортом. И опять, как и по дороге в Гренобль, я курила почти час, нанося ущерб своему здоровью. Наконец, из купе выпорхнула дамочка и направилась в туалет. В противоположном направлении отправился и морячок. Я с облегчением констатировала, что паспорт мой на месте. Вскоре дамочка вернулась и с аппетитом стала кушать апельсин. Минут через сорок по вагону пошел контролер - проверять билеты. "А, Мадам, - обрадовался он дамочке, которая билета не предъявила,- вы снова с нами! Я еду в соседнем вагоне". С чем и ушел. Только тогда я поняла, каким нервным и дискомфортным промыслом зарабатывает себе на хлеб моя попутчица. Кстати, через некоторое время она отправилась в соседний вагон...

  В Тулузе мне повезло с материалами для диссертации. Там существовал с 1945 года знаменитый театр Тулузский чердак, основанный и руководимый Морисом Сарацином. В 1949 году театр получил статус Национального драматического центра, и как раз во время моей стажировки Сарацин поставил там мольеровского "Дон Жуана", как будто специально для меня. И под большим влиянием спектакля Питера Брука "Марат-Сад". Другим источником вдохновения послужило авторам спектакля интереснейшее исследование Мишеля Фуко "История безумия в эпоху классицизма", вышедшее в начале 60-х годов, где доказывалось, что заключение безумцев в сумасшедшие дома - изобретение классицизма. Прежде, в Средние века безумцы и дураки - в центре театра, они - носители правды, ее защитники; в эпоху Ренессанса безумие рассматривалось и мыслителями, и художниками как форма познания непознаваемого. Теперь же, во времена Декарта, объявившего безумие одной из форм ложного познания, сумасшедшие дома приходят на смену лепрозориям средневековья. Но, как и в средние века, безумие не утрачивает связи с театром. В начале ХIХ века директор шарантонской психиатрической лечебницы Кульмье начал организовывать спектакли, в которых безумцы были то актерами, то зрителями (считалось, что театр может быть одним из способов терапии безумия). Те самые спектакли, которые вдохновили Петера Вайса на его "Марат-Сада", который, в свою очередь, вдохновил Мориса Сарацина на его интерпретацию "Дон Жуана"

  Во французском театре 70-х годов интерес к безумию как к форме отчуждения обществом был ощутим чрезвычайно. Самая тема безумия, наряду с темой детства (поскольку ребенок до поры до времени тоже свободен от общества) становится одной из самых популярных. Проблема, которая волновала Сарцина, когда он ставил своего "Дон Жуана" - ответ на вопрос: чудовище Дон Жуан или объект репрессий, которым подвергает человека общество, потревоженное в его обычной, всеми принятой игре. В сущности, он отождествлял своего героя с маркизом де Садом, и делал это вполне убедительно. У меня же, по известным причинам, сумасшедший дом в качестве наказания за непокорность тоже вызывал живой интерес, как и происходящий на сцене суд над Дон Жуаном под председательством директора генерального госпиталя и представителя центрального суда, при участии санитаров с хлыстами.

  Разумеется, интерес к де Саду и проблемам секса был тесно связан с майско-июньскими событиями 1968 года, с движением хиппи и их верой, что свобода сексуальных отношений освободит мир от условностей, с борьбой против конкретных проявлений ханжества и лицемерия. В частности, одним из толчков к выступлению студентов в Нантерре в мае 1968 года было запрещение обитателям женских и мужских общежитий посещать друг друга. А у меня-то в общежитии и после событий, в начале 70-х строгий консьерж мужчин внутрь не пускал. На ночь он уходил и дверь запирал на замок, что было чревато неприятностями. Однажды мы с Кароль пали жертвами этой бдительности. Я взяла ее с собой на модный экспериментальный спектакль, который начинался поздно вечером, так что после него общественный транспорт уже не работал. Нам пришлось идти пешком довольно далеко. Бедняжка Кароль была на каблуках и очень устала. Нам и в голову не могло прийти, что мы можем не попасть в общежитие. Но, увы, монастырская наша обитель спала глубоким сном, проникнуть внутрь ни через какое окно оказалось невозможным, как не к кому было и пойти переночевать в столь поздний час, и вот мы глубокой ночью на улице, довольно, кстати, прохладной. Кароль уже рыдала в голос и была совершенно не способна найти какое-либо конструктивное решение. И тут я вспомнила, как однажды красный свет застал меня, когда я переходила широкую площадь. Машины уже сдвинулись с места, и я ринулась им наперерез. К счастью посредине, на островке стоял регулировщик, и я с размаху уткнулась ему в живот. "Мадам, - сказал он, принимая меня в объятия, - умрем вместе!" Вообще мне страшно нравились французские полицейские, улыбчивые, вежливые, подготовленные ко всяким неожиданностям: и первую помощь оказать, и даже роды принять. Я предложила пойти в полицию. Полицейский участок был неподалеку от общежития, и мы добрели до него из последних сил. Там было тепло, людно, стоял большой деревянный стол, за которым свободные от службы ажаны пили кофе. Нас встретили радушно, усадили за стол, напоили кофе, и никто не зубоскалил, не пытался любезничать и заигрывать - просто приняли "потерпевших в ночи", и мы спокойно досидели до утра...

  Кроме хождения и езды по людям, жизнь моя в Париже складывалась из нескольких составляющих. Первая половина дня с самого раннего утра посвящалась Городу. Я выбирала каждый раз новый маршрут и наслаждалась архитектурой, текущей рядом жизнью, заходила в соборы и церкви, в магазины и на блошиные рынки. У меня, как у иностранной студентки, был пропуск во все государственные музеи, но тогда я музеям предпочитала живой уличный Париж. Тайна этого города, в частности, состояла и в том, что, если бы даже я захотела повторить вчерашний маршрут в точности, мне бы это не удалось: город как будто постоянно играл со мной в прятки, смещаясь с привычных мест, ускользая, но и неожиданно открывая новые уголки. Сколько раз я хотела вернуться куда-то конкретно, и почти никогда мне это не удавалось. У меня даже сон был об этих тщетных поисках внутри знакомого пейзажа: вот сейчас должен обозначиться тот угол, на котором как раз...Но нет его, хотя все остальное на месте. Наваждение. Калитка в стене, как в дивном рассказе Уэллса.

  Находившись, я шла в Библиотеку Арсенала, один из филиалов Национальной библиотеки, где собраны были книги и периодические издания по театру. Там работала часа четыре, а вечером отправлялась в театр, заранее определив, куда именно. Чудесная была жизнь! Хотелось ли мне в ней остаться навсегда? Нет, мне там места не было, это была чужая жизнь, и, если я представляла какой-то интерес для окружающих, то исключительно как представитель своей страны, а не как потенциальный проситель о крове. Там я была бы еще "чужее", чем у себя дома. Да и что бы я делала? А Толя? А мама? Да, к тому же никто меня и не звал.