Внедрение в театр - 1

  Распрощавшись с Институтом народов Азии по идеологическим причинам, я оказалась на улице, и отзывчивый Валя Красновский, который к тому времени работал главным художником в Литературной газете, через своего светского приятеля Женю Семенова пристроил меня в "Советское кино", приложение к "Советской культуре". Газетенка была маленькая, но идеологически выдержанная и даже агрессивная. Правда, ее довольно быстро прикрыли, объединив с Отделом кино "Советской культуры", где работали такие зубры киножурналистики, как Галина Сенчакова (начальник), Валентина Иванова и Татьяна Хлоплянкина - всем палец в рот не клади. Больше всех я боялась Сенчакову: она казалась постоянно рассерженной на других за то, что сама плохо пишет. А самой интересной фигурой была Валентина Иванова. Капризная, взбалмошная, она неслучайно фигурирует в романе ее мужа Сергея Есина под именем Примадонна. Потому что талант в ней был первичен. И проявлялся не только в собственных ее текстах, но и в чутье на таланты других, будь то кинематографисты или критики. И в обостренном чувстве справедливости. В последние годы жизни она тяжело болела и написала пронзительный и мужественный текст о больничной своей одиссее...

  Продержалась я в газете около года и приобрела полезный профессиональный опыт.

  Во-первых, в отличие от Института, где на службу каждый день не ходили, но, тем не менее, существовало некое сообщество вместе работающих людей, здесь каждый делал свое дело сепаратно, конкурируя с другими. Речь шла не только о том, кто сам про что напишет, но и приглашенных авторов каждому нужно было иметь своих, и желательно - новых, не засвеченных. Собой одним заполнять все газетное пространство считалось не то чтобы недемократичным, но нескромным. (Точно так, когда я начну заниматься румынским кино, меня поразит, что на обложках всех номеров журнала "Чинема" кинозвезды всегда были сняты парами или группами, никогда поодиночке, чтобы не поощрять индивидуализма). Зато в результате внештатным автором было раздолье, места хватало всем, не то, что сейчас, когда в свои газеты пишут лишь штатники.

  Во-вторых, газета, в отличие от журнала "Театр" удивила меня бесцеремонностью обращения как с читателями, так и с авторами. Оказалось, например, что письма читателей в Редакцию фабрикуются здесь же, в Редакции от имени родных и знакомых. Статьи же без согласия и даже без ведома авторов редактировались порою в соответствие с идеологическим заказом настолько беспардонно, что читать становилось стыдно. Со мною так случилось сразу же. Семенов заказал мне пробную рецензию на фильм П.Тодоровского "Фокусник" по сценарию А.Володина. В Ленкоме, где Анатолий Эфрос тогда был главным, молодой режиссер Феликс Берман только что выпустил спектакль "Аттракционы" по двум сценариям Володина - "Фокусник" и "Похождения зубного врача" в сценографии Татьяны Сельвинской и с музыкой Владимира Дашкевича. Самим своим названием "Аттракционы" отсылали к эйзенштейновскому "монтажу аттракционов" и заявляли об эксцентрике и преемственности в отношении похеренных театральных традиций 20-х годов. Кстати, в своих воспоминаниях Феликс Берман рассказывает, как его преподаватель в ГИТИСе Николай Васильевич Петров начал свое знакомство со студентами со знаменательной фразы: "Я поздравляю вас, теперь эта профессия - не вражеская. Мы - не враги народа!" - и дал нам список расстрелянных деятелей театра". Да, в 60-е годы не расстреливали, но травили охотно и с удовольствием. Спектакль Бермана стал театральным событием и подвергся жесткой критике. За то, что, вместо привычных переживаний и быта, зрители увидели цирковую клоунаду, артистов в униформе, воздушные шарики, тумбы, на каких обычно сидят хищники. За мощную идеологическую (или скорее антиидеологическую) метафору, которую так точно сформулировал мой любимый Вадим Гаевский в журнале "Театр": "Положительных героев окружают не люди принципов и не люди идей, а мастера трюка. Ловкий трюк позволяет прожить несостоятельным, неспособным, пустым". Мы ведь тоже жили среди этих постоянных трюков и манипуляций. Травили "Аттракционы" и за то, что Володин, Берман, Эфрос - евреи (шла очередная антисемитская кампания). В скором времени Эфроса уволят из Ленкома, Бермана перестанут приглашать на постановки, а "заказ" на Володина, видимо, поступил во все редакции и потому-то мне и поручили написать про "Фокусника", о чем я тогда не подозревала.

  ...Фильм меня разочаровал, он был унылым и пресным. А Гердт в главной роли казался по преимуществу ущербным и раздражал. И я попыталась сравнить картину со спектаклем, острым, смешным, исполненным мысли. А также с другим фильмом того же времени и по сценарию того же Володина "Звонят, откройте дверь!", где герой - Трубач - тоже проходит испытание молодостью, нечаянно рассказывая о своей юности новому поколению, не склонному идеализировать что бы то ни было, но проходит его гораздо удачнее Фокусника. Попыталась разобраться в причинах неудачи. Увы, когда статья вышла, о спектакле в ней не было ни слова. Зато я, сгорая от стыда, обнаружила несколько абзацев, автор которых, не потрудившись даже соблюсти единство своего стиля с моим, возводил причины неудачи к сценарию Володина и в финальном пассаже делал вывод, что для широкой зрительской аудитории фильм непригоден. В будущем не раз придется столкнуться с редакторской бесцеремонностью по отношению к тексту: редактор в своем собственном тексте написал бы так, и внедрял свой "подарочный" вариант, не заботясь о том, годится ли он мне. Но такой, отнюдь не стилистической правки больше испытать не довелось. Стала бдительной.

  Испытанный шок, да и атмосфера в газете, конечно, повлияли на решение сменить работу при первом же удобном случае. Подвернувшимся случаем оказался Московский драматический театр имени К.С.Станиславского, где освободилось место завлита: опытный Виктор Яковлевич Дубровский ушел к Гончарову в Театр Маяковского. А до Дубровского место занимала дуайенша завлитского корпуса Ляля Котова, впоследствии многолетний сотрудник "Современника", то есть, традиции обязывали к серьезной работе. Работать же мне предстояло с Борисом Александровичем Львовым-Анохиным, которого не очень надолго (на шесть лет - с 1963 по 1969) занесло в этот театр, но который оставил там славный след. В сущности, под его руководством Театр Станиславского пережил один из двух своих золотых периодов нового времени. Второй период будет, увы, еще короче - с 1976 по 1979, когда А.Д.Попов приведет с собой своих учеников - Анатолия Васильева ("Первый вариант "Вассы Железновой" и "Взрослая дочь молодого человека"), Бориса Морозова ("Сирано де Бержерак" и "Брысь, костлявая, брысь") и Иосифа Райхельгауза. Последний, правда, не проявил себя так ярко. Осталась лишь легенда о том, что он поставил тогда лучший в своей жизни спектакль - "Автопортрет" Ремеза, закрытый после первого же показа.

  Порекомендовал меня Борису Александровичу все тот же мой покровитель - Вадим Гаевский. Они были почти одногодками и оба писали преимущественно про балет, уважая друг друга, а не соперничая. Кроме таланта, интеллекта и обаяния, Анохин обладал еще и фантастической работоспособностью: издавал книжки одну за другой, писал статьи, ставил спектакли в театре, делал передачи на радио, одну из которых - "Голос Бабановой" помню до сих пор, и, будучи человеком изящным и элегантным, успевал еще вести светскую жизнь. Он понравился мне сразу, и я отправилась оформляться в Московское Управление культуры на Неглинке. Там у Гаевского в Отделе театров тоже был свой человек - его однокурсница Ариадна Смирнова. Было просто удивительно, как она выживала в окружении трех идеологических монстров - Сапетова, Мирингофа и Закшевера, верных псов советской цензуры. С ее-то идеализмом, тонким и точным пониманием театра. С ее голосом Алисы Коонен и собственным поэтическим даром. Юность она провела в Бригаде Маяковского, что, разумеется, наложило отпечаток и на характер ее, и на жизненную позицию и сдружило с другими с людьми, входившими в эту же организацию

  "Бригада Маяковского" - это была литературно-чтецкое братство, возникшее на выставке самого Маяковского "Двадцать лет работы", в феврале тридцатого года, за полтора месяца до самоубийства и существовавшее до шестидесятых годов. Первоначально целью стихийно возникшей Бригады (тогда в моде были производственные названия) была помощь Маяковскому в продвижении его Выставки, а в последующие годы - поддержание интереса к поэзии Маяковского и других представителей нового Левого Фронта. Почти все члены Бригады сами писали стихи и были отличными декламаторами. Они разъезжали по Москве и выступали перед народом. Кстати, и с началом Великой Отечественной это не прекратилось, и юная Ариадна сначала разъезжала по фронтам со стихами, а потом освоила профессию медсестры.

  Видимо, ее святая вера в права Высокого Искусства и безупречный профессионализм обезоруживали ее коллег- чиновников от культуры и, возможно, даже пробуждали в них лучшие, подспудно дремлющие чувства. Поэтому Ариадне, защитившей и спасшей от небытия многие спектакли, удалось проработать в Управлении всю жизнь, до глубокой пенсии. До нее на этом месте работала ушедшая на повышение в Министерство культуры другая однокурсница Гаевского и близкая подруга Ариадны Нина Кропотова, о которой тоже необходимо рассказать.

  Мы познакомились с ней на дне рождения у Гаевского. Я очень гордилась тем, что допущена на эти традиционные застолья, и заранее любила всех остальных гостей, среди которых случайных людей не было: лишь самые достойные. Про Нину было известно, что она была замужем (недолго) за сыном Елены Сергеевны Булгаковой Сергеем Шиловским, что Елена Сергеевна ее очень любила и на свадьбу подарила свое свадебное платье. Как и у Ариадны, и, разумеется, как у Гаевского, у Нины, была очевидная склонность покровительствовать гонимым, слабым и просто молодым. Она сразу же кинулась мне помогать. Давала подработать рецензированием пьес, поскольку работала в Коллегии драматургов Министерства культуры. Брала с собой на дефицитные спектакли, особенно на Таганку, куда без нее и невозможно было бы попасть. Ее внешность (маленькая, хорошенькая, с гладко причесанной головкой) никак не соответствовала мощному уму, саркастическим свойствам юмора и дару вести интригу. Чиновником она была гениальным, потому что умела нравиться и даже угождать начальству и, несмотря на внутреннее диссидентство, прекрасно справлялась с тем, что от нее требовалось, успевая параллельно вредить официальной идеологии. Впрочем, такая двойная жизнь добром не кончилась: Нина сошла с ума. Первые признаки безумия проявились в полном отсутствии воли: они не могла, например, собрать чемодан, чтобы поехать отдыхать в свой любимый Мисхор, куда ездила каждый год. Через какое-то небольшое время странности переросли в мрачную маниакальность. Нина сидела со страдальческим лицом и повторяла одно и то же: нет пьес о рабочем классе. Видно было, что она из-за этого страдает. Ее лечили в Кащенко жуткими бесчеловечными методами тогдашней психиатрии. Потом выписали, она снова начала работать, но попросила меня распродать ее роскошную библиотеку: нужно было раздать долги. Я затревожилась, и не напрасно. Вскоре Нина покончила с собой. Страшным способом. Упала в ванной на самый большой кухонный нож. Так вроде бы погибали спартанские воины...

  ...Ариадна отвела меня к Закшеверу на предварительную беседу. Объективных противопоказаний к моему вступлению в должность завлита вроде бы не было: публикации в прессе, опыт работы в "Советской культуре", историко-филологический диплом с отличием, французский язык... Но Закшевер стал расспрашивать о моих театральных пристрастиях, и, услышав, что любимым моим режиссером является опальный Анатолий Васильевич Эфрос, а лучшим из увиденных в последнее время спектаклей я считаю его же "Три сестры" на Малой Бронной, только что закрытые, опешил от моей неосмотрительности, но после паузы сказал, что ценит мое мужество и искренность. Может, он и сам так думал об Эфросе, но сказать было некому. Словом, меня взяли.