Внедрение в театр - 2

  Литературная часть располагалась прямо в зрительском фойе, напротив гардероба. Кабинет был небольшой. Меблировка - стол с телефоном, несколько стульев. Глубокую нишу занимал стеллаж с пьесами и папками. Зарешеченное окно выходило во двор соседней Кулинарии, и в кабинете всегда попахивало тухлятинкой от сваленных прямо под окном пустых лотков из-под мясных, овощных и рыбных полуфабрикатов. Впрочем, иногда сквозь тухлятинку на короткое время пробивались ароматы сдобной выпечки, когда ее выгружали из фургона. Сразу же в кабинет стали захаживать артисты - познакомиться. Одной из первых появилась Лида Савченко, которая навсегда осталась для меня эталоном актерской органики. Да и человеческой тоже. Она общалась естественно - как дышала. Заинтересованно и дружелюбно. Так, что ее собеседник сразу же понимал, что вот сейчас, немедленно становится ее ближайшим другом на всю жизнь. На гастролях в Воронеже, куда Театр отправился в первое же лето моей работы, я наблюдала ее беседы с горничной и с буфетчицей в гостинице. "Солнце",- обращалась к ним Лида. Затем следовало продолжение, видимо, ранее случившихся разговоров о жизни собеседницы, полезные советы в области любви и быта и только потом - просьба сменить полотенца или налить бокал красного. Впрочем, с бокала красного общение могло и начинаться. На сцене Лида была столь же органична. А еще пластична и музыкальна. Наверное, раз десять я посмотрела с ней "Трехгрошевую оперу", где она играла Полли. "Сегодня я сыграю для тебя", - говорила Лида, и действительно превосходила самое себя. Стиль ее игры был доверительно-раздумчивым, что бы она ни играла. И для "Взрослой дочери молодого человека", которую Анатолий Васильев поставил много позже, в 1979 году, подходил как нельзя лучше: каждый ассоциировал ее с собой, и каждому в зрительном зале казалось, что она играет для него. И когда она чистила овощи, и когда пела, и когда танцевала, и когда раскрывала душу свою. Между тем, признавая ее редкий дар, занимали Лиду в театре незаслуженно мало. Вот и приходилось налаживать все возможные контакты, даже с желторотым завлитом-неофитом. Завлит входил в администрацию театра, он был правой рукой режиссера, секретарем Худсовета и, мало ли что, всегда мог пригодиться, замолвив вовремя слово, похвалив, посоветовав на роль... Некоторые завлиты намеренно приваживают артистов, поят их чаем, создавая в своих кабинетах клубы по интересам или некие общественные центры. Или даже штаб интриги. Очень многие привечают приглашенных на премьерные спектакли критиков и иных гостей, создавая тем самым некий положительный настрой к спектаклю. Но, пожалуй, в широких масштабах это началось чуть позднее. Я ничего этого не делала. Сначала - потому что не знала, как бывает, а потом мне казалось, что как между завлитом и артистами, так и между завлитом и критиками необходимо сохранять дистанцию. Иначе рискуешь в первом случае потерять независимость и окажешься втянутым в какие-нибудь распри, а во втором - вступить во взаимоотношения заискивания и обслуживания. Сколько раз со стыдом наблюдала, как чиновники из Управления или Министерства культуры командовали в антрактах: а ну-ка, организуйте нам чайку...

  Актеры Театра Станиславского вызывали у меня интерес. Труппа была шикарная. Евгений Леонов, Алексей Глазырин, Георгий Бурков, Игорь Козлов, Петр Глебов, Борис Романов, Владимир Анисько, Владимир Коренев, Альберт Филозов, Василий Бочкарев, Леонид Сатановский, Юрий Гребенщиков, гений эпизода Вячеслав Кутаков...Чуть позже, уже при мне пришли Эммануил Виторган вместе с женой Аллой Балтер, Сергей Шакуров, Михаил Янушкевич...А какие женщины! Елизавета Никищихина, Лидия Савченко, Генриетта Рыжкова, Ольга Бган, Майя Менглет, Алла Константинова, Наталья Орлова, Римма Быкова, Людмила Полякова, Дзидра Риттенберг...Позже пришла Жанна Владимирская.

  Евгений Леонов и Георгий Бурков если и не были закадычными друзьями, то подолгу вели философские беседы. Общее в их актерской манере было то, что они, не имея настоящего театрального образования и взятые в театр за природный талант и самобытность, как бы проборматывали тексты своих ролей, давая повод для упреков в плохой дикции, небрежности, но достигая при этом необычайной естественности существования. Бурков, который еще и шепелявил, решительно отказывался вставлять недостающие зубы, дабы сохранить эту естественность. Львов-Анохин взял его в театр, увидев в "Записках сумасшедшего". И странноватость, внутренняя противоречивость, пусть в разных масштабах, сохранялась у всех его персонажей. У Крамольникова в спектакле Михаила Резниковича "Три главы из жизни Крамольникова", у Ламберта - в прекрасном эпизоде "Исповеди молодого человека" (по "Подростку" Достоевского), у Ведерникова в арбузовских "Годах странствий" - прекрасного спектакля Георгия Соколова, коллективная память о котором, увы, почти стерлась. А я до сих пор не могу забыть, как Бурков спрашивал в Прологе: "Куда уходят все дни?"...Естественность Леонова была несколько другого свойства - совершенно домашняя. Ей подходили халат и подтяжки. Гениальность замысла Львова-Анохина в "Антигоне" Ануя (1966) состояла в том, чтобы хранитель закона и государственности Креон предстал в облике Леонова - добродушного дядюшки, попивающего чаек из тонкого стакана в советском подстаканнике. Доброго следователя, желающего добра несчастному подсудимому. Узнавались в нем и повадки недавно снятого с поста генсека (в 1964) Хрущева. Так и виделась красная ковровая дорожка под ногами.

  Галантный Игорь Козлов остался в памяти ролью Лиса в "Маленьком принце". Вкрадчивый, но без плутовства, Лис-интеллигент и независимость как будто хотел сохранить, но и был совсем не против, чтобы его приручили. Очень узнаваемая позиция.