Верховина. Подруги. Любовь - 4

  Особенно весело было играть большой компанией в новомодную игру под названием Скрайбл. Позднее появилась ее русская версия - Эрудит. А нынешняя английская транскрипция выглядит как Скрэббл.. Игра пришла к нам из Америки, и суть ее в том, чтобы набрать наибольшее количество очков, составляя слова по принципу кроссворда на специальной доске и используя по возможности редкие буквы типа Ф, Щ или Ю, чья стоимость выше средней, а также разноцветные клетки доски, на которых стоимость букв и слов удваивается или даже утраивается.

  Лилечка дома изготовила самодеятельную доску и картонные (помнится, их было больше сотни) буквочки с указанием стоимости каждой, и мы играли с огромным увлечением. В лидеры неожиданно выбился тихий Толя. Он не только знал уйму редких слов, но и умел их оптимальным образом расположить на доске. После того как со словом НЕФ этот капитан советской армии, только что вернувшийся из расположения наших войск в Германии, собрал невиданный урожай баллов, его зауважала даже скептическая Лена Ракитина, хотя ее внимание больше привлекал Боря Бергельсон.

Мне же Толя нравился все больше, хотя я никак не предполагала, что судьба может связать меня с военным. Армия представлялась мне миром убогим, безликим, опасно послушным и враждебным всякому интеллекту...

Но Толя оказался атипичным военным. На обложке одного из первых изданий Сэлинджера в СССР - "Над пропастью во ржи" в замечательном переводе Риты Райт-Ковалевой была фотография мальчика. Предполагалось, что так выглядит Холден Колфилд. Возможно, что в реальности так выглядел Джером Сэлинджер. Так вот, мальчик этот был похож на Толю - вдумчивой сосредоточенностью и грустным (от сознания безнадежности) стремлением к радости и доброте. У Толи и фотография оказалась похожая. Кстати сказать, Сэлинджер учился в военном училище и успел приобрести и опыт в действующей армии. Толя в армию попал случайно: поступил в Академию тыла и транспорта в Ленинграде, чтобы уйти из дома. Видимо, комплекс "чужого" мальчика и ему был свойствен. После Академии Толю послали (не без участия его отца Николая Ивановича, военного в чинах и связях) в расположение советских войск в Германии, где он сумел выучить, поступив на только появившиеся заочные курсы иностранного языка немецкий и английский. Французский присоединится к ним позже. Немецкий пошел в ход немедленно, потому что он много переводил начальству, и знание языка тем самым усовершенствовал. Собрал там прекрасную библиотеку из дефицитных на родине книг. В их числе, и это потом меня особенно потрясет, была книжка моего кумира Бориса Исааковича Зингермана "Жан Вилар и другие", посвященный европейскому театру театроведческий бестселлер, который я достать не сумела. Что привлекло в ней молодого офицера, который вплоть до нашего знакомства был убежден, что слово режиссер пишется как режисТер, - вот в чем была загадка. Видимо, в глубине его души всегда прятался несостоявшийся до поры гуманитарий, которому, в конце концов, много лет спустя удалось выбраться на поверхность.

  Раз уж упомянуто название книжки Зингермана, она заслуживает, не откладывая, хотя бы нескольких слов, потому что из нее черпали и на ней росли последующие поколения советских театроведов.

  Парадоксальность книги состоит, прежде всего, в том, что, занимаясь западным театром, автор ни разу не выезжал ни за какую границу и, как большинство советских людей его поколения (1928 г. рождения), не знал иностранных языков. Поэтому, например, драматурга Ануя называл Ануйлем, как в Х1Х веке в России Шекспира называли Шакеспеаре. То есть, как написано.

  Если на Западе театроведческая наука основана, прежде всего, на изучении, описании и сопоставлении огромного количества ФАКТОВ и конкретных подробностей, то в России, в силу исторических обстоятельств, ученые, занимавшиеся зарубежным театром, питались как правило лишь гастрольными крохами, но эта обделенность визуальными впечатлениями компенсировалась глубиной проникновения в самую суть предмета, обострением фантазии и остротой мысли. Парадоксальность мысли Зингермана, литературное совершенство его текста, метод анализа оказывались порою куда интереснее, чем даже сам предмет анализа. ПРЕДМЕТ же в свете разбора приобретал грандиозные масштабы и неожиданные черты. Так, о неизвестном у нас французском режиссере Жане Мейере он написал так, как не догадался написать ни один из французов. Значимость Предмета возрастала почти беспредельно, оттого что у Зингермана он существовал в КОНТЕКСТЕ всей мировой культуры, а также современного исторического момента. Например, князя Мышкина в исполнении Смоктуновского он сравнивал с Сахаровым, выступавшим на съезде депутатов Верховного совета. Факты становились кирпичиками вселенской гармонии, они имели причинно-следственные связи. А выявление автором этих связей венчалось ФОРМУЛОЙ, точной, красивой и всеобъемлющей, как в математике. Увлекательное чтение и вместе с тем бесценный учебник. Поэтому кажется диким, что Зингерман никогда не преподавал, не стал защищать докторскую, не заведовал Сектором в Институте искусствознания, и всю жизнь оставался независимым беспартийным гением и мудрецом.