Институт народов Азии с теневой стороны - 2

  Все трое - Глазов, Занд, Пятигорский были выдающимися людьми и учеными. Опережая события, скажу, что в начале 70-х с распростертыми объятиями их приняла Канада (Глазов), Израиль (Занд) и Великобритания (Пятигорский), где они и остались навсегда. А наша наука и наша страна потеряла блестящих, талантливых, возможно, - гениальных, морально безупречных людей. Теперь же всем троим предстояло пройти через Местком. Потому что партком мог выгнать из партии, научный совет - лишить степени, а выгонять с работы было исключительно в компетенции месткома.

  В местком входило человек двадцать. Всякой твари - по паре, то есть, как именитое начальство, так и совсем простые сошки, вроде меня. Из именитых (и уважаемых, так как в местком выбирали прямым и простым голосованием) был заместитель директора китаист Вадим Михайлович Солнцев. С одной стороны, явный и успешный карьерист, многолетний секретарь парткома, с другой, - доктор наук, вполне обаятельный и демократичный интеллигент, не чуждый самиздату и способный при случае почитать запретные стихи. Что и сделало его популярным в Институте.

  Популярностью, особенно у женской половины Института, пользовался и Михаил Александрович Коростовцев, крупнейший в стране египтолог, заведующий отделом Древнего Востока. Мальчишкой в 30-е годы он служил в торговом флоте и на всю жизнь сохранил этакий моряцкий шик в походке и в общении. Хотя после этого матросского опыта он в 40-е годы был и профессором, и корреспондентом ТАСС в Египте. Обладал Коростовцев и опытом зека: в 1947 году получил 25 лет за попытку бежать в Англию. Правда, в 1955 году дело пересмотрели, и его освободили.

  Присутствие Солнцева и Коростовцева на месткоме внушало надежду, что все кончится хорошо. Увы! Они оба, особенно Солнцев, оказались активными сторонниками самых жестоких карательных мер в отношении подписантов. Им предлагалось публично отречься от своих подписей и осудить других подписавших письмо в газете. Солнцев пытался еще и давить на членов месткома: они-де обязаны соответствовать определенным политическим требованиям. Особенно тяжело пришлось Глебу Бауэру. Ему, фронтовику, только что удалось вступить в партию (интеллигентам, да еще с подобными фамилиями это было нелегко), и у дирекции появился мощный рычаг воздействия. Забавно, но меня никому и в голову не пришло готовить к заседанию: ни членства в партии, ни серьезной должности у меня не было. Да и востоковедом я не была. Только постфактум меня вызвал заместитель начальника нашего отдела Борис Моисеевич Данциг и застенчиво произнес что-то о необходимости соблюдать устав того монастыря, в котором находишься. Ну, я и подала заявление об уходе, тем с большей легкостью, что мои идеалистические представления об Институте были сильно скомпрометированы. Для востоковедов же запрет на профессию означал жизненный крах, учитывая, что эта профессия требовала всей жизни для овладения ею. Глазов, Занд и Пятигорский, разумеется, это понимали. Их вызывали по одному, и невозможно было смотреть на то, как эти блестящие, артистичные люди (неслучайно ведь Пятигорского, например, снимал Отар Иоселиани и другие кинорежиссеры), не сделавшие ничего дурного, вынуждены были чувствовать себя преступниками на судилище, и оправдываться, и объясняться, и нервничать. Но не унизился никто из них.

  Единодушия месткома, на которое рассчитывала Дирекция, добиться не удалось: четверо проголосовали против исключения Глазова, в том числе Глеб Бауэр и я. Двое воздержались. Солнцев и Коростовцев голосовали ЗА, навсегда обрушив собственную репутацию. Коростовцеву пришлось еще раз обрушить ее буквально через несколько дней после Месткома. На защите диссертации Григория Соломоновича Померанца.