Михаил Рогинский

  Как раз незадолго до этого в ВТО прошла выставка молодых художников театра и кино, и там были обратившие на себя всеобщее внимание эскизы декорации Рогинского к "Любови Яровой", очень экспрессивные, лаконичные, почти лубочные. Они меня потрясли тем, что тогда никто так не делал. Тогда делали очень жизнеподобные декорации. Или, наоборот, почти абстрактные. Гораздо реже. Эталон - суровый стиль, суровое полотно, лен, какие-то ширмы, какие-то предметы. Суровая правда жизни. Или же, в противоположность суровым, делали нарядно и красиво. Роскошно, как в опере. И среди всего этого как бы Правдоподобного или Красивого - такая наивная и свежая работа. И я, помню, подумала: а как в такой декорации играть? А потом узнала, что декорация сделана для любительского спектакля, где могла быть такая же степень наивности и открытости. Работа эта до сих пор у меня перед глазами. Задник - как вид в окне - с косой коробкой дома и телеграфным столбом. Из окна матрос размахивает красным флагом. На переднем плане - помост с маленьким пулеметом и две вооруженные фигуры справа и слева. На обсуждении Рогинского очень хвалили: ВТО было тогда оазисом вольнодумия. Художник только приехал в Москву из Лысьвы, где работал в театре после окончания Училища. Там и женился - на актрисе. У них родился сын.

  В Москве от репрессированного и реабилитированного отца ему досталась квартира в Хорошево-Мневниках, в пятиэтажной хрущёвке. И вот я там. Большая трехкомнатная квартира, совершенно пустая, дощатые крашеные полы. В комнате, где была как бы мастерская, стояла койка, а на койке лежало серое казенное одеяло с надписью "ноги". Еще была табуретка.

  Встретил меня мрачный Миша с абсолютно вангоговским пронзительным взглядом исподлобья. Он был очень похож на Ван-Гога, просто копия. Ему было тридцать три года. К тому, что я собираюсь о нем писать, отнесся без всякого энтузиазма, а я чувствовала себя как красноармеец, который пришел за продразверсткой или национализировать имущество. Он же, примерно так, как крестьянин, к которому пришли за зерном, начал метать на табуретку свои работы. Их было много. Никакие не эскизы к декорациям (театра в Москве у него не было, и он работал "в стол"), а мощная станковая живопись. Городские трущобы, разноцветные заборы, ощетинившиеся друг на друга самосвалы на пустыре, натюрморты с бутылкой, кружкой, луком, хлебом насущным. Портреты примусов - каждый со своим характером, утренние трамваи со слепыми сонными окнами и ночной вагон последнего метро, баскетбольная площадка, ярко-красная дверь в натуральную величину с электрической розеткой (уже не живопись, а объект), измазанные краской штаны, старый башмак, детский чулок, газовая плита. Включенные в композицию буквы, цифры. Подобное я видела впервые. Хотя довольно много ходила в то время по мастерским и считала себя подкованной в современном искусстве. Я понимала, что в надписях и текстах есть какой-то смысл, какая-то тайна. Это были символы обозначенной на картинах жизни. Человеческих фигур почти нигде не было. Вся живопись остро конфликтная, тревожная и завораживала - глаз не отвести. Я сразу влюбилась в один из примусов: на темно-красном фоне он блестел латунью, горел синим пламенем под синим же ковшиком, а сбоку висела в воздухе зажженная спичка: желтое пламя, обугленная черная головка. Позднее я купила его. А еще - маленький трамвайный вагон и несколько натюрмортов.

  Отсмотрев картины, мы пошли на кухню пить чай из эмалированных кружок, тех самых, что на натюрморте. Жена Маша мелькнула и пропала. Я узнала, что актрисой в Москве она устроиться не смогла и работает санитаркой в больнице по соседству. Красивая, статная, кроткая, женственная. Меня это больно укололо, как уколола и открывшаяся страшная нищета этой семьи. Неприбранная, не считавшая нужным себя скрывать.

  Беспощадностью взгляда, абсолютным нежеланием нравиться кому бы то ни было Рогинский меня совершенно потряс, и я сразу поняла, что ему срочно надо помогать. Как? Тогда никто никаких картин не выставлял и не продавал. Не было рынка, не было возможности выставиться: только официальные каналы. Все попытки показать свое творчество оканчивались катастрофой. В лучшем случае самостийную выставку просто закрывали, в худшем насылали бульдозеры и уничтожали картины. Продавать Миша даже и не мечтал. Мечтал ПОКАЗАТЬ то, что делает. И никак не получалось. На протяжении многих лет жизни. Но, как ни странно, мне сразу пришла в голову мысль о продаже его картин. Притом, что тогда покупали картины только коллекционеры, и никто не знал вообще, сколько они могут стоить. Я стала водить к Рогинскому своих подруг и знакомых, предварительно воспев гениальность художника, объяснив благородство акции и заручившись их согласием купить картину. Им оставалось только выбрать и заплатить от 40 до 60 рублей, то есть, примерно половину небольшой зарплаты интеллигента. Купили Лилечка Сизова и Лина Полянская. Купила огромный примус моя сослуживица по Институту Востоковедения красавица Нина Лебедева и, видно, прикипела к художнику, потому что много лет спустя я встретила ее на большой выставке Рогинского в Третьяковке. Я рискнула даже обратиться к Наташе Крымовой, с которой недавно познакомилась в журнале "Театр". Она как-то сразу и легко согласилась, хотя они с Эфросом не очень были близки к современному искусству. Скорее тут сработал шестидесятнический пафос "Возьмемся за руки, друзья".

  Мы поехали втроем - Наташа, Анатолий Васильевич и я. Миша и его квартира произвели на них сильное впечатление, а вот картины не впечатлили и в душу не запали. Однако они купили большую, во весь холст, фронтальную синюю эмалированную кастрюлю на фоне кафельной стены и даже повесили ее у себя на кухне. Но так, видимо, с ней и не породнились, потому что после смерти Анатолия Васильевича Наташа предложила мне картину забрать, я по глупости постеснялась, так как к тому времени Рогинский стоил уже дорого, и за его работами охотились галереи и коллекционеры. Я думала, что картину заберет сын - Дима Крымов, ставший художником. В результате работа пропала.

  Неудачей кончилась моя попытка организовать выставку Рогинского. Это было позднее, когда я при помощи Николая Васильевича Черского поступила на работу в Институт народов Азии АН СССР, о котором расскажу ниже. Поскольку я в Месткоме этого весьма либерального Института занималась культурно-массовым сектором, то и предложила организовать выставку в роскошной мраморной колоннаде перед актовым залом. Никто не возражал. И, пока они не опомнились, Миша где-то достал машину, привез работы, устроил хитроумную, без вбивания гвоздей развеску, и несколько часов, пока он их вешал, работы можно было увидеть. Присутственный день был завтра, сегодня народу было мало. Однако кто-то из начальства случайно увидел и велел немедленно снять. Миша держал удар, а я расплакалась, видя, как он снимает только что и с таким трудом развешанное. Особенно горевала, оттого что работ не увидит Игорь Санович, младший научный сотрудник Института и великий подпольный коллекционер: я так надеялась, что они ему понравятся и через него, возможно, заинтересуют и других коллекционеров! В результате никакой особой пользы я Мише принести не смогла. Но дружили мы много лет, до самой его смерти в июле 2004 года. С каждым годом он все ближе прорывался к великому своему мастерству, безжалостно выбрасывая на помойку все, что считал устаревшим. Но зарабатывал преподаванием в городской художественной школе и в Заочном народном университете искусств, где, кстати, вырастил очень неплохих и чрезвычайно благодарных учеников. Зарабатывал гроши, и однажды у меня на кухне, расслабившись после рюмки водки, расплакался, потому что никак не мог купить Маше сапоги на зиму.

  Героическое противостояние унизительной нищете продолжалось до 1978 года, когда Миша, уже с новой женой уехал во Францию. Впрочем, и там оно не прекращалось. Рогинский сохранил советское гражданство, вписываться в новую действительность не стремился, и его съемная квартира на парижской окраине ничуть не отличалась от квартиры московской. Французский язык он выучил, в городе ориентировался легко, но писать продолжал всё прежнее, российское, в разные периоды - разное. У меня ощущение вершины творчества возникло от последнего этапа, когда он, всю жизнь избегавший писать людей, начал серию массовых человеческих портретов. Как бы начал заселять те безлюдные городские пейзажи, трущобные зоны и пустыри, с которых началось мое знакомство с его живописью. Группами, вереницами людей, тщательно выписанных и вместе с тем воздушных, как во сне или на старых фресках. На трамвайных остановках, в магазинных очередях, в курилках, на партийных собраниях и в прочих общественных местах. Он как бы вспомнил всех, кто вместе с ним, рядом жил ту же самую жизнь. И пусть он с ними и не общался, но изо дня в день смотрел на них. Изо дня в день не интересовался ими и теперь корил себя за это. Они были чуждые ему советские люди, но почему-то запечатлелись в его сознании, в его памяти. И когда мы на них смотрим, то вслед за Рогинским испытываем, прежде всего, глубокое сострадание. И вместе с ними жалеем и себя. Нельзя сказать, что художник их любил, хотя это потрясающе красивая живопись, но, безусловно, понимал. Он прожил ту же жизнь, что и они, но, в отличие от них, бессловесных, как художник, способен был понять и осмыслить ее.

  История эта удивительным образом перекликается с моей любимой французской пьесой "В стране далекой". Жан-Люк Лагарс написал ее в 1992 году, умирая от СПИДа совсем молодым. Речь в пьесе идет о нем самом, человеке, который перед смертью решил вспомнить и встретиться со всеми, кого он в жизни знал, любил, обидел, мимо кого прошел. И вот он едет в родной дом, откуда бежал в юности, встречается с родными, друзьями, возлюбленными, причем, как с живыми, так и с мертвыми. Вплоть до случайных знакомых. Перечисляет десятки персонажей всей своей жизни, каждый из которых оставил в ней свой след...

  После перестройки к Рогинскому пришло, наконец, признание. Его стали достаточно часто выставлять, причем, не только в частных галереях, но и в самых престижных выставочных залах Москвы и Питера - в Третьяковке, в Музее современного искусства, Русском музее. Исключительно в ранге классика отечественного нонконформистского искусства, классика русского поп-арта. Сам же он любил и ценил больше всего старых художников - Средневековье, Возрождение.

  Умер Миша как-то неожиданно - в парижском хосписе. Слава богу, что слава застала его еще при жизни.