Институт рентгенорадиологии Академии медицинских наук СССР находился на Солянке в изящном старом особняке. Мы с мамой пришли на консультацию. Запомнилась табличка на кабинете заведующего Отделением - И.А.Переслегин: подобные фамилии встречаются у персонажей любимого моего Каверина. Поэтому я как-то сразу почувствовала доверие к доктору Переслегину, а заодно и к его Отделению. Но попала я не к нему, а к Елене Михайловне Фильковой, строгой и красивой женщине примерно возраста моей мамы: величественно посаженная и гладко причесанная темная голова, в ушах - большие сапфиры. Сколько раз потом их синее сияние отвлекало от дурных мыслей во время подготовки к процедурам! Не знаю почему (впрочем, в те времена это даже не казалось столь странным и еще оставалось принадлежностью профессии), но Елена Михайловна отнеслась к нам (и ко мне, и к маме) с явным участием. Она бралась меня лечить. Амбулаторно. Сеансами рентгенотерапии на обе подмышечные области.
В те годы то была новая и мало изученная методика. Елена Михайловна, посвятившая радиологии жизнь, почти на ощупь, интуитивно, но и не без помощи иностранных специальных журналов, искала оптимальные варианты. Какой должна быть доза облучения? Общая и разовая? Под каким углом должны быть направлены лучи? Как защитить не облучаемые участки тела больного и уберечь облученную кожу от ожогов? Так или иначе, Елена Михайловна спасла мне жизнь. И всю свою последующую жизнь, даже уже находясь на пенсии, наблюдала меня. Как родственницу или добрую знакомую. Всегда спрашивала про маму, познакомилась с моим мужем и очень тепло к нему относилась. Мы и в гости к ней ходили. Она обожала анекдоты. И никогда ни от кого не брала ни денег, ни подношений. Хотя от души радовалась каким-нибудь занятным художественным сувенирам, которые я привозила ей, как только начала ездить за границу. Ее отношение ко мне служило прекрасным подтверждением известной истине: любишь того, кому делаешь добро.
Однако не надо думать, что речь идет об идеалистическом беззубом прекраснодушии. Елена Михайловна совсем юной прошла войну, была не только превосходным ученым и практикующим врачом, но и сделала карьеру административную, и я, увы, имела возможность наблюдать ее в качестве администратора. Мое "увы" относится не к ней, а к тому, что в 1985 году после 23 лет ремиссии мне пришлось лечь в больницу: во время очередной проверки Елена Михайловна обнаружила новый очаг болезни у меня в средостении. Так я оказалась в больнице МПС на Яузе. Именно там когда-то работал наш великий гематолог академик И.А.Кассирский, к которому мы с отцом по великому блату в 1961 году ездили на консультацию, когда я заболела. Ныне на огромной территории больницы находился отдельно стоящий новый корпус Отделения радиологии. Царство Фильковой.
Больные здесь были очень тяжелые, онкологические. Вылечить удавалось далеко не всех. Не думаю, что это обстоятельство давало врачам, сестрам, нянечкам повод для хорошего настроения. Инстинктивно они пытались уберечься от заискивания, вопрошающих, ищущих утешения глаз, чужих физических страданий и делали свое дело, стараясь не вступать в чисто человеческие отношения, то есть, не сострадать и не брать на себя обязательств, которые невозможно выполнить. А больным (правда, не всем: некоторые смиренно подчинялись своей участи), как раз был страшно важен человеческий контакт. Казалось, что только в этом случае тебя не бросят в беде и, по крайней мере, постараются вылечить. И я всю жизнь в общении с врачами ловлю себя на том, что стараюсь выкарабкаться из зависимого, подчиненного положения и встать с ними на одну ногу: "Мы одной крови, ты и я". Добиться, чтобы они увидели в тебе человека не ниже себя. Врачам же, видимо, важно дистанцию сохранять, и они сопротивлялись (думаю, инстинктивно) моему желанию превратиться из пациента в человека.
Человеческие отношения с врачами тем более важны, что больница, твое скорбное в ней одиночество всегда действуют на человека угнетающе. Мое положение было как будто бы выигрышным: у меня был многолетний человеческий контакт с Фильковой. Однако Елена Михайловна с ее безупречным чувством справедливости никак меня не выделяла: ни тебе лучшей палаты, ни дополнительного общения. Зато она НИКОМУ не отказывала ни в своем внимании, ни в своей консультации. У ее кабинета сидели толпы приехавших со всех концов страны несчастных, иногда и без направления - самотек. В сущности, самотеком, не имея никакого отношения к МПС, которому принадлежала больница, явилась и я. И она сидела в больнице и помогала людям до поздней ночи, хотя приходила туда к семи часам утра, и ехать на Яузу с Хорошевского шоссе без машины ей было ужасно далеко.
Все больничное и медицинское хозяйство она держала железной рукой и добилась почти идеального порядка. Ей подчинялись безропотно, потому что в ней самой существовала уверенность, что иначе никак невозможно, что только так и должно быть. Но осознанное и жесткое лидерство уживалось в ней с поразительным демократизмом. На Солянке она дружила со своей медсестрой, взяла ее с собой на Яузу и чрезвычайно дорожила ее мнением и практическим опытом обращения с аппаратурой. Второй же наперсницей и объектом покровительства была у нее здесь санитарка Тамара, добрая и простодушная женщина, благодаря которой в палатах царила свежесть и чистота, все многочисленные цветы были политы, а птички в клетках (Филькова специально завела птичек, чтобы больным было повеселей) накормлены и напоены. К ее бытовым и хозяйственным советам и предложениям Елена Михайловна тоже прислушивалась. Без советов же самой Елены Михайловны не обходился ни один лечащий врач: именно Филькова разрабатывала стратегию лечения каждого, особенно в ее радиологической части.
Все больные в Отделении знали, что Филькова подношений не принимает и может шугануть с не женской силой. Однако при выписке хотя и с опаской, но все же рисковали. В результате небольшой кабинет Елены Михайловны напоминал одновременно и цветочный магазин, и склад готовой продукции на кондитерской фабрике.
Я провела в Отделении почти два тревожных и тягостных месяца.
Меня облучали в бункере с тяжелыми свинцовыми дверями, закрывая металлическими пластинами не подлежащие облучению участки тела. И это было не страшно, потому что ты ничего не чувствовал. Гораздо страшнее, когда тебя оперируют.
Понадобилось проверить природу вспухшей у меня на шее железки. Санитарка Тамара отвела меня в хирургический корпус и оставила на попечении двух хирургов, у которых как раз выдалась свободная минута. Один был местный абориген, другой - стажер из Якутии. Резал он, а абориген руководил и комментировал. Поскольку операция проходила под местным наркозом, у меня была возможность следить за ее ходом.
"Куда!?- заорал вдруг абориген,- там аорта!"
"Никак не могу ее подцепить, она на ножке,- делился с наставником стажер.- Как бы не напортачить".
"Подрезай, это киста", - успокоил наставник.
Самым страшным в моем положении была невозможность вмешаться, даже если стажер не остановится перед аортой. Но как раз в этот момент я вспомнила анекдот про чукчу, который бросает скальпель, располосовав больного, и жалуется, что "опять не получилось". И засмеялась. Хирурги насторожились: не тронулась ли я в уме. Пришлось анекдот им рассказать, хотя я боялась, как бы ни обиделся якут. А тем временем и опасность с аортой миновала. За мной пришла Тамара вместе с другой санитаркой. Они строго по уставу взяли меня за обе руки, чтобы я не грохнулась, и отвели в постель. Киста оказалась безобидной, но страшный шов на шее долго пугал прохожих, когда я гуляла в парке.
Куда больше, чем лечение, тяготило постоянное ожидание результатов анализов и исследований. А вдруг где-нибудь еще что-нибудь? Трудно было ночевать в большой палате. Невыносимо видеть, как моют и убирают палаты-одиночки, где только вчера еще лежал живой человек. И еще. Время от времени Тамара устраивала в Отделении аврал с матрасами. Их выносили прокаливать на солнце. Боже, какие следы физических страданий скрывали, оказывается, вполне приличные белые простыни! Какое разнообразие застарелых и новых пятен всех цветов и очертаний! Свидетелей человеческого стыда и бессилия.
Тяжело было и с окружением. Обособленные в своем горе, больные сторонились друг друга. Иные проявляли пугающие странности. Например, гигантского роста совсем еще не старая женщина со злокачественной опухолью мозга. Целыми днями она сосредоточенно и упорно изготавливала шкатулки из открыток, как когда-то нас учили в пионерских лагерях. Открытки выпрашивала у врачей и у больных (чтобы те попросили родственников принести), но они быстро кончались. И тогда кто-то из врачей или медсестер подарил ей вместо открыток груду ненужных рентгеновских снимков. И вскоре в ванной комнате уже сохли десятки шкатулок, более похожих на гробики, на гранях которых были запечатлены страшные образы раковых узлов, зловещих уплотнений, рассеянных метастазов. Эти свои изделия женщина дарила потом окружающим, которые, разумеется, спешили от них избавиться.
Сблизиться мне удалось лишь с одной молодой женщиной, потому что мы вместе уходили гулять далеко за территорию больницы - через Лосиный остров, почти до Сокольников. Вне больницы и среди деревьев общаться было проще.
История у нее была печальная. Кончила техникум, вышла замуж за азербайджанца, уехала к нему на родину - то ли в маленький город, то ли в село. В доме полная хозяйка - мать, которой сын повинуется безоговорочно. Нравы - патриархальные, исламские. Муж с женой спят, не раздеваясь. Русская девушка, беленькая и курносая, выглядит здесь неуместно. Ее постоянно учат, как надо. Доводят до стресса. Да еще и работает она в теплице, в парниковом климате. Оба фактора - канцерогенные. Вот и заболела. И возвращаться не хочется, и бежать некуда, тем более, - с двумя детьми. Так и уехала обратно, когда ее подлечили. Из переписки выяснилось, что работает по-прежнему в теплице, и свекровь мягче к ней не стала. Потом, как это обычно бывает, переписка иссякла.
По выходным дням лечения и процедур в больнице не было, и можно было съездить либо домой - помыться, привести себя в порядок, съесть какую-нибудь человеческую пищу, либо с этой же целью, но поближе - к Томусе в Измайлово, либо зайти в гости к живущей рядом Алле Кигель, замечательному театральному режиссеру. Она жила рядом с больницей, а теперь живет в Нью-Йорке. Эти эскапады давались нелегко. Потому что приходилось переходить из одной действительности, к которой ты вынужден был как-то притереться, приспособиться, в другую, прежнюю, в которую неизвестно, вернешься ли вновь. Особенно странные ощущения посещали тебя в вагоне метро. Как будто ты смотришь на все из другого измерения, и присутствие твое здесь - чисто виртуальное. Как у призрака. Ты только видишь, а действовать не в силах. Похожая ситуация вспоминается в одном из самых любимых моих спектаклей - "Наш городок" Уайлдера в постановке Михаила Ивановича Туманишвили. У него кладбище, куда родные и близкие приводят молодую героиню, выглядело как стулья, с которых уже не встать. Лишь однажды позволено тоскующей по дому героине на время вернуться в прошлое, к живым. Она выбирает день своего четырнадцатилетия. И вот родной дом, мама, близкие - все готовятся к ее празднику, все заняты делом. А ей некуда приткнуться, она бродит невидимая и ненужная, и ни в чем не может участвовать. Даже дать знать о себе не может. И только тогда приходит к ней осознание своего нового статуса. И смирение с ним. Так просто и так трагично.
А в пьесе французской актрисы и драматурга Лоле Беллон "Полная перемена декораций" запомнился похожий момент, когда пожилая актриса, уже не работающая в театре, приходит на спектакль к своему бывшему партнеру. В антракте у него в гримерке ей никак не удается куда-то пристроиться: то она мешает ему переодеться, то - костюмерше убрать в сундук, на который она присела, снятый костюм, то еще что-то. Ей уже нет места в этом, казалось бы, привычном мире, ее вытеснили другие люди и даже предметы. И ей тоже приходится смириться.
Однако и на сей раз, Фильковой удалось удержать меня среди живых, и я вернулась к своим земным делам и увлечениям.
Еще один - из новых - врачебный эпизод невольно служит контрастом к тем, прежним. Врачи предписали мне операцию, скорее превентивную, чем необходимую срочно. Но запугали, и я отправилась в Медико-Хирургический центр имени Н.И.Пирогова в Измайлово. Огромное современное, прекрасно оборудованное здание, похожее на фабрику: поточное производство преимущественно на коммерческой основе.
Поскольку мне, как жертве политических репрессий, операция полагалась бесплатная, меня поместили в самую беспокойную палату. Там лежала очень молодая красивая женщина. Она умирала от рака. При ней неотлучно находился муж: как-то ему удалось договориться легализоваться в женском отделении. Они являли собой абсолютное подобие пары с картины Пикассо "Девочка на шаре". Она - тоненькая, хрупкая, почти бесплотная. Он - огромный, квадратный, богатырской силы. Кинконг со своей обожаемой куколкой. И обращался с ней, как с любимой игрушкой, бесконечно переодевая все в новые платьица, маечки, брючки, не спуская с рук, как бы пытаясь удержать, оградить от внешних опасностей, хотя на самом деле опасности были сугубо внутренние. Смотреть на это было мучительно, как мучительно было и не спать ночью, потому что девочка боялась спать без света и потому что ей было плохо, и она металась и стонала.
Кумиром Отделения был его заведующий, довольно молодой и кокетливый. Он носил узкие и блестящие черные туфли и напоминал оперного премьера.
Дамы заискивали перед ним и наряжались в яркие халаты. Дух в Отделении царил несколько фривольный, хотя и здесь, разумеется, были тяжелые больные.
С моей операцией произошла странная история. Меня отвезли в операционную, дали общий наркоз, потом вернули в палату, и я считала, что все со мной теперь будет благополучно. Отдала Доктору-премьеру заранее заготовленный конверт с долларами, который он взял легко и привычно. И только при выписке выяснилось, что по каким-то, мне до сих пор неведомым причинам операцию не сделали, не сумели. В выписном эпикризе об этом ничего не говорилось, и только рекомендовались более кардинальные операции, которых я делать не стала.
Свободное копирование
