Исключая два лета, проведенные с отцом, я ездила в лагерь каждый год не только школьницей, но и студенткой, уже в роли вожатой. Конечно, были лагеря победнее и побогаче, побольше и поменьше, но всегда находились они в очень красивой местности и, поскольку рядом с "вольнонаемными" студентами работали в них, как правило, откомандированные сотрудники учреждений и ведомств, которым лагерь принадлежал, на каждом лежала печать этой принадлежности. Так, в детских здравницах системы МГБ-МВД-КГБ, куда я девочкой ездила от работы тети Веры, а студенткой - на практику, всегда была жесткая дисциплина, и все жили в настоящих многоместных военных палатках. В Мещерино под Москвой, когда мы играли в военную игру, то были оснащены настоящими полевыми телефонами и множеством других полезных на войне вещей. Оттуда меня уже не помню, за какую пустяковую провинность, чуть было не выгнали, и спасло лишь то не менее пустяковое обстоятельство, что я участвовала в фундаментальной музыкально-литературной композиции, которая загодя готовилась к закрытию лагеря. Посвящалась она роли пионеров в Великой Отечественной войне, и кульминацией было чтение благодарственной телеграммы товарища Сталина детям из разных концов Советского Союза за помощь в сборе металлолома, теплых вещей, денег и прочего полезного для военных нужд. По очереди из шеренги участников выступал один, другой, третий, десятый и называл сначала адрес. Например: Нахичевань, колхоз Аракс, пионеру Минаеву Володе...И таких адресов много. А потом выходила я и громовым голосом (за него и была выбрана) торжественно провозглашала текст Сталина: "Благодарю вас, юные товарищи, за заботу о Красной армии". Был это год 1949 или 1950.
А в году в 1960-ом Комитет ВЛКСМ Московского Государственного педагогического института имени Ленина по запросу Комитета ВЛКСМ КГБ послал целую группу вожатых с нашего курса в пионерский лагерь "Осипенко" на Азовском море. Там тоже стояли стационарные военные палатки человек на двадцать, и тоже была военная дисциплина. Так, мою романтическую подружку Ленку Гевуркову выгнали-таки из лагеря за то, что она вместе с другим вожатым отправилась после отбоя покататься на лодке. Ленку просто выгнали, а спутнику ее, сотруднику КГБ, грозили еще и служебные неприятности. Была в этом лагере и другая профессиональная специфика. Она касалась детей.
Поскольку лагерь отличался исключительными положительными характеристиками: стоял в саду на самом берегу чистого моря с песчаным пляжем, в отдалении от какого бы то ни было человеческого жилья; имел огромное подсобное хозяйство, обеспечивающее отличную еду и постоянные фрукты-ягоды. Поскольку работали там лучшие повара, лучшие педагоги и лучшие вожатые, туда и детей брали не всех подряд. Как правило, путевка в лагерь служила поощрением родителям, и преимущественно - зарубежным резидентам. Их детям давалась возможность провести каникулы на родине. Конечно, они держали язык за зубами, но все равно и вели себя не так, как "отечественные", и воспитаны были иначе, и переписку с родителями вели на иностранных языках, и одеты были хорошо. Мне запомнилась пятнадцатилетняя Маша Видясова, умная, острая и независимая. В моем старшем 1-ом отряде девочек (а всего в лагере насчитывалось 16 отрядов) она одна изо всех сил противостояла всем обязательным правилам режима: не желала убирать территорию и образцово застилать койку, спать в мертвый час и слушать политинформации. Внутренне я была с ней согласна. Мне импонировали и ее борьба за свободу, и книжки на немецком языке, которые она читала, и даже ее манера двигаться, выбрасывая вверх красивые круглые коленки длинных ног, отчего короткая юбка плясала вокруг нее. Но приходилось отстаивать свой авторитет руководящей вожатой и в этих целях подрывать авторитет Маши в отряде. При помощи насмешек и иронии, прежде всего, направленных против ее юношеского высокомерия. Интересно, кем она стала в жизни?...На случай посмотрела в Интернете, и выяснилось, что Видясова Мария Федоровна (по году рождения подходит тоже) - доктор, профессор, заведующая кафедрой политологии Востока и зам. Директора по научной работе в Институте стран Азии и Африки при МГУ.
И все же, несмотря на сохранение постоянных свойств "лагерной" системы, время к началу 60-х годов изменило многое. Не только моими анкетными данными пренебрегла "ревизионная комиссия", отбиравшая сотрудников в "Осипенко", но гораздо более серьезный просчет допустила она, не воспрепятствовав влиянию на молодое поколение Ильи Габая, вожатого в старшем отряде мальчиков. Кстати, старшие мальчики, почувствовав в нем неординарную личность, талант и юмор, Илью обожали. У него определенно имелся талант педагога, но в большей степени - талант и призвание правозащитника. Собственное горестное детство (он родился в Баку, рано потерял родителей, мыкался в семье, где его не любили). Служба в советской армии и, вследствие этого, поступление в МГПИ имени Ленина с опозданием. Неудачная (как он считал) женитьба...Все это, с одной стороны, обесценивало (как он считал) значимость его собственной жизни, а, с другой, сообщало ему необычайную чуткость к чужому горю и к несправедливости. Одно из его ранних и программных стихотворений так и называется "Чужое горе":
Чужое горе
Ленивый взгляд вокруг себя бросая,
Из любопытства посмотрев назад,
Мы очень часто мельком замечаем
Нам непонятный и тоскливый взгляд.
Наверно, боль легла ежом на сердце,
Печаль сдавила горло, как лассо,
И человеку хочется, поверьте,
Прохожему поведать обо всем.
Мелькнуло горе чужеродной тенью,
Заставило задуматься на миг
Но мы прошли, забыв в одно мгновенье
Чужую боль, Чужого сердца крик.
Своей беды нам ворон не накличет,
Беда других ничтожна и мала...
И, верно, от такого безразличья
И повелись преступные дела.
Мне говорят: опять мудришь. Не знаю.
Неважно это, слишком мелко, что ли,
Но я хотел бы, чтобы боль чужая
Жила во мне щемящей сердце болью.
1957 Фрунзе
В нем ощущалась изначально какая-то жертвенность, готовность буквально отдать свою жизнь тем, кому она потребуется. Наверное, и его в школе хорошо учили самоотверженности. В диссидентство он уйдет безоглядно, участвуя в несанкционированных митингах, демонстрациях, собирая подписи в защиту Даниэля и Синявского, Галанского и Веры Лашковой, активно участвуя в движении крымских татар (за что в 1970 году получит три года лагерей). Его преследуют обысками, угрозами лишить гражданства, арестами, слежкой, пока в 1973 году не доводят до самоубийства (он прыгнул с балкона своей квартиры на 11 -ом этаже).
1960. Пишем с Ильей Габаем Капустник в пионерском лагере Осипенко
Так случилось, что жизнь регулярно сводила нас с Ильей. Сначала в пионерском лагере, потом мы оказались в одном вузе; окончив его, оба подписали распределение в Алтайский край, а дальше неожиданно встретились в любимом Институте народов Азии. Поскольку это было исключительно либеральное заведение, и поскольку устраивались все туда исключительно по блату, у Ильи нашлись знакомые, пристроившие его году в 1967 в Библиотеку Института. Там работали едва ли не самые интеллигентные сотрудницы Института. Помню, как потрясло меня в речи одной из них непринужденное и естественное употребление архаичного глагола "имать". Нам он известен исключительно по фразе "Мертвые сраму не имут". А она сказала: "Никогда я такого сраму не имала", как будто спрягала этот глагол во всех временах ежедневно...
В Институте Илья продержался недолго. Место оказалось исключительно удачным для правозащитной деятельности: Илье удалось собрать приличный урожай подписей под очередным Обращением или Письмом (сейчас уже не помню точно, под каким, но подписали 30 человек), и его выгнали вместе с некоторыми из "подписантов".
Последний раз я видела его осенью 1973 года, незадолго до самоубийства. Случайно столкнулись на Пушкинской площади. Против обыкновения он не шутил и не острил, был мрачен. Я пыталась свернуть беседу в привычное русло, но он не поддавался. На вопрос: что случилось, ответил коротко: стресс... Я и слова такого не знала.
Свободное копирование
