Отступление о студенчестве - 1

  С чем же пришла я к предполагаемому финалу? Прежде всего, с хорошим образованием. В 1961 году я закончила историко-филологический факультет МГПИ имени Ленина, хотя поступала в МГПИ имени Потемкина. Наш курс попал под двойную реорганизацию. Сначала решено было в порядке эксперимента объединить два факультета - исторический и филологический, увеличив на год срок обучения, то есть, дабы усвоить программу двух факультетов, учиться мы должны были не четыре года, а пять, и выйти из ВУЗа специалистами "широкого профиля". Здесь нам повезло, потому что после нашего выпуска факультеты опять разделились. А на предпоследнем курсе нам повезло меньше: решено было объединить уже не факультеты, а два пединститута. Московский Городской Институт имени Потемкина был более "продвинутым". Принимали туда только москвичей, и состав преподавателей был лучше: языковед Александр Александрович Реформатский, литературовед и писатель Леонид Петрович Гроссман, историк Евгений Борисович Тагер, медиевист Михаил Павлович Лесников, историк Евгения Ивановна Попова, лингвист Михаил Викторович Панов...- всё блестящие умы, настоящие ученые-исследователи, а не популяризаторы чужих идей. Они не только читали нам лекции, но учили думать и, главное, познавать самих себя. Так, однажды на лекции Панова он зачем-то дал нам тест на ощущение времени: закрыть глаза и через минуту поднять руку, не считая секунды про себя. Я, как только глаза закрыла, так сразу руку и подняла. Оглянулась - все сосредоточенно сидят. Так и узнала про себя, что торопыга. И дальнейшая жизнь только будет подтверждать, что я совершенно не способна долго ждать и опаздывать, то есть, заставлять ждать других, что вечно тороплюсь, все делаю быстро и постоянно испытываю дефицит терпения.

  А Евгения Ивановна Попова заставила меня усомниться в собственной интеллектуальной состоятельности. До того я была в ней почти уверена, поскольку училась лучше всех на курсе - на одни пятерки, а на последних двух курсах даже получала самую престижную стипендию - сталинскую, затем переименованную в ленинскую. И вот на экзамене по Новейшей истории Евгения Ивановна попросила меня показать на карте упоминавшиеся в ответе географические названия: то ли устье и истоки реки, то ли еще что...На что я позволила себе усомниться в необходимости знать такие подробности. Не потому, что не могла показать, а просто сочла это ненужным занудством. Евгения Ивановна рассердилась и спросила, как у меня с фундаментальными знаниями, если я не хочу подробностей. Что мне известно о кибернетике, например, могу ли я рассказать об эпическом театре Брехта...То есть, что я вообще знаю, кроме программы. Я была обескуражена, унижена. Больше всего оттого, что, страстно увлекаясь театром и считая себя уж тут-то подкованной, я ничего не смогла рассказать об эпическом театре Брехта. Самое смешное, что тот же вопрос через много лет мне зададут при приеме в аспирантуру Института Искусствознания, и я реабилитировалась. А тогда это был урок: кроме знания обязательной программы, надо иметь общую культуру...И этот принцип исповедовали как основной в МГПИ имени Потемкина.

  Московский Государственный Институт имени Ленина, казался более кондовым и официозным. Имя Ленина обязывало. Не зря же Институт поместили в роскошный особняк на Пироговке, а Потемкинский - в типовое школьное здание в Гавриковом переулке. Правда, некоторая советская "кондовость" имела место и на Гавриковом. Никогда не забуду повергнувшую наш курс в оторопь первую лекцию. По сложившейся традиции читал ее литературовед А.И.Ревякин. Маленький, кругленький, в круглых же очечках, апологет соцреализма и крестьянской литературы, он, уже немолодой, взлетел на кафедру и, припрыгивая, размахивая руками, с невероятным и не слишком уместным пафосом заверил нас в правильности нашего педагогического выбора. Полуторачасовой его монолог состоял из пустых слов (как и весь будущий курс по литературоведению). Запомнился только вдруг возникший знакомый вопрос: Быть или не быть? Впрочем, совершенно риторический. К счастью, не Ревякин определял истинное лицо потемкинского института. Определяли названные выше преподаватели и студенты.

  Курс наш был неоднородный и довольно разобщенный. Кроме того, что он делился на три группы, в нем естественным путем складывались разные группировки и временные союзы.

  Всеобщий интерес вызывала Женя Гайдар-Голикова, замужняя дама, дорого одетая, лет на пять старше нас, вчерашних школьников. Тогда никто из нас не знал, что это приемная дочь писателя (он женился на ее матери в 1937 году, когда Жене было пять лет, и в честь нее назвал героиню своей повести "Тимур и его команда"), долгое время никак не представительствовавшая от имени этой семьи. Сидела она всегда за первым столом, все записывала. Вокруг нее было несколько "конфиденток", тяготевших к жанру "комильфо", державшихся солидно и сдержанно. Я, хоть и была старостой, ни разу с ней не разговаривала: повода не было. Насколько мне известно, замужем она была за ученым, "дослужившимся" до академика, воспитывала двух дочерей, на работу не ходила (секретарствовала у мужа), написала книжку воспоминаний о Гайдаре.

  Другую, столь же далекую от меня группировку составляли девушки светские. Они же - и "полусветские". В ту пору понятие света было довольно расплывчатым: непонятно было, что считать светом и высшим обществом. Мне казалось, что к нему принадлежат те, кто ходит на приемы. В том числе, и в иностранные посольства. Здесь первенствовали яркие, эффектные и модные Алла Малеева и Галя Дурнева. С ними мне, как старосте, как раз общаться приходилось нередко, потому что они прогуливали лекции. Краем уха однажды услышала душераздирающую историю, как Алла в новом платье в обтяжку, которое носила на голое тело, пошла на прием в посольство, а платье возьми и разойдись по шву во время ужина...

  Каким-то образом как раз в годы нашего студенчества Алла познакомилась с необычайно популярным тогда красавцем Жаком Дуваляном, французской звездой советской эстрады и всюду следовала за ним (на гастролях тоже), как тень, ни на минуту не оставляя в одиночестве (вот откуда прогулы!). Усилия ее увенчались успехом: Дувалян, который был старше Аллы на 17 лет, женился на ней и увез во Францию в конце 60-х. Редкостное в те годы событие: словно на алых парусах уплыть.

  Когда мне случалось бывать во Франции, я пыталась выяснить дальнейшую ее судьбу, особенно во время своей стажировки в 1973-1974 годах. Но безуспешно. По слухам, как будто бы безоблачного счастья не получилось. Как будто бы они с Дуваляном расстались. Вроде бы она стала попивать... Так или иначе в 1990 году Дувалян женился на хореографе из Казани Наиле Назировой и оставался с ней вплоть до своей смерти в 2008 году. Алла же в 1994 подала ходатайство о восстановлении российского гражданства, и ходатайство это было удовлетворено.

  Я была любознательной, способной и добросовестной студенткой, но интеллектуалкой себя не считала и в круг "посвященных" не входила. Похожа на меня в этом плане была, пожалуй, Нина Добина (в замужестве Волович). Но не так разбрасывалась, как я: целенаправленно шла к своему Пушкину. Отработав по распределению в школе, стала работать в мемориальном музее Пушкина и выпустила четыре книжки о пушкинских местах в Москве и Подмосковье. Увы, рано умерла. Была она красива истинно библейской красотой, и однажды я невольно стала свидетельницей необычайной сцены. Нина только что вышла замуж. Я пошла навестить ее. Жили они на Никитской, неподалеку от Консерватории, в старом доме с довольно замысловатой архитектурой. Почему-то окно их комнаты (возможно, правда, что это была кухня) выходило на лестницу, поднимаясь по которой я невольно в него заглянула. Увиденная картинка до сих пор передо мной.

   Муж стоял ко мне спиной, а Нина - перед ним, наклонив голову и заглядывая ему в лицо. Только теперь мне стало ясно, что это значит: глаза сияют, а улыбка освещает. В полутьме заплеванной лестницы я вдруг оказалась перед полотном Караваджо, которое можно было бы назвать "Счастье".

  Странно, но с Ниной же связана и другая картинка, так же глобально озаглавленная "Горе". Наверное, это было первое мое столкновение со смертью: у Нины на первом курсе умерла мать. Несколько дней она отсутствовала, а потом пришла на лекцию и села не на обычное свое место, а где-то на пустых задних рядах. Потерянная, сгорбленная, глаза красные, бесконечно одинокая. Вокруг - никого. И непонятно было, как себя вести: то ли оставить ее в покое, то ли, наоборот, подсесть к ней, заговорить (как? о чем?), отвлечь от ее горя.