Приключения с чирьем

Приключения с чирьем. 1920 год. Крым

Думаю, что все знают, что такое чирей. Так вот, будучи секретарём начальника санитарного управления Всевеликого Войска Донского в Евпатории, я был послан за медикаментами в Джанкой. Как сейчас помню, вёз меня повозкой до станции крестьянин. Я же ни сидеть, ни лежать, ни ходить не мог, так как, не знаю почему, у самого сфинктера имел чирей.

Дорога была дрянная. От каждой попавшейся кочки повозка подпрыгивала и вместе с ней – всё моё тело, что из-за чирья причиняло нетерпимую боль. При выезде по дороге из Евпатории меня предупреждали, чтобы я был крайне осторожен с деревенскими возницами из Крыма, так как они сочувствовали красным, не говоря уже о том, что кругом кишмя кишели зелёные. А посему я со своим «бульдогом» не расставался. И так, лёжу в повозке на сене на животе, второй день, трясясь и мучаясь, так как часть железной дороги, которая проходила в Джанкой, была занята красными, эту захваченную часть железной дороги нужно было проехать стороной.

Возница был крестьянин, на вид человек неплохой, но другой раз как-то так странно смотрел на меня. И видно было, что что-то думал-обдумывал. Конечно, он знал, что я фельдшер, что чин у меня по погонам коллежского регистратора, мне двадцатый год и еду я за медикаментами, то есть человек мирный, но донской казак, а посему – кто меня знает, что я задумал.

И вот еду, бултыхаясь в повозке и страдая большой болью в животе, так как второй или третий день не ходил по большой нужде. И стало мне невмоготу. Пошёл, сел, боль на месте чирья ужасная. Но вот что-то лопнуло, и покатилась, полилась по телу освобождающая и лёгкая-прелёгкая волна, заливая чувством неописуемого глубокого вздоха освобождения от болезни. Отошёл гной, и легко-прелегко по всему телу.

Вернулся обратно к повозке, но не проехали и полверсты, вдруг остановился возница и говорит: «Вот что, господин фельдшер, пройдёшь ты вправо с полверсты. И за этой горкой железная дорога, по ней и иди. Вправо будет Джанкой, а в другую сторону – откуда ты пришёл. Так вот, молодой человек. А если хочешь, поедем со мной обратно, так как по дороге там все наши». Повернулся и погнал лошадей что есть духу. У меня багажа – вещевой английский мешок, который мне возница оставил у дороги. Взял я его, посмотрел на удалявшуюся повозку и подумал: «Ну, хорошо, что так прошло». А могло быть хуже. И верно: быстро дошёл до железной дороги, а чирей как рукой смахнуло. Но доехать до Джанкоя не удалось – барраж-застава.

На другой день линия железной дороги была освобождена. Подошёл поезд с тремя пассажирскими вагонами и множеством товарных. Мест свободных не так-то много было, но я смог примоститься с краешка на скамейке вагона. Рядом полулёжа спала или, вернее, дремала довольно обеспеченная, в теле, лет 25-30-ти красивая брюнетка, голова которой как будто бы покоилась на своей шали, а в действительности – на бедре прапорщика в годах с солдатской физиономией и выправкой. Против меня у окна сидел беленький невзрачный старичок в чёрном ношеном костюме. Рядом с ним одна дама, жена офицера, которая шумно протестовала, что «эта брюнетка валяется на скамейке вот уже два часа, не стесняя рядом сидящих». Наконец, видимо, надоело слушать брюнетке такие отзывы офицерши. Она поднялась и сказала, что она сестра милосердия, что два дня и две ночи она была в боях и не спала, перевязывала раненых, отправила их в тыл и вот теперь едет, чтобы нагнать свой кавалерийский полк. Офицерша спросила её, из какой она части. Тут этот прапорщик сразу же отчеканил: «По приказу Его Превосходительства барона Врангеля названия частей строго запрещено говорить». После такой отповеди все стушевались и замолкли.

Поезд катил медленно. Но вот он засвистел, все встрепенулись, всё затихло, поезд остановился. И вдруг через окно, где сидел человек в чёрном костюме, мы увидели лаву кавалеристов с шашками, преследовавших отступавших. Выскочили они на пригорок и снова ускакали в битве с бугорка. Тянулась эта рубка минуту-две. Убитых на бугорке осталось человек пять-семь. Рассмотреть было трудно издалека, какие были белые, какие – красные, но, во всяком случае, было видно, что это не казаки, а какие-то драгунские части, с подрезанными хвостами у лошадей. Несколько пуль чиркнули по вагону, но там были преимущественно военные люди или военнослужащие, и никакой тревоги в вагоне не произошло. Все взоры были прикованы к кавалерийской рубке, и паникёры карались смертной казнью.

Вдруг этот прапорщик-солдат обращается ко мне: «Скажите, пожалуйста, это красные погнали наших или наши красных?» Я ему отвечаю: «Думаю, что наши; будь это красные, они бы, несомненно, поспешили бы сюда». Но тут послышались возгласы: «Обоз, обоз!» И все взоры устремились в противоположную сторону вагона. Действительно, неизвестные обозы, линий десять, катились себе вперёд; хорошо, что было открытое поле, то есть кати себе вперёд, ничто тебе не мешает. Дело было летом, дни стояли сухие, солнечные. Скажу откровенно: неизвестно, кто на бугре с кем дрался-рубился, но обозы катились с левой стороны, и это говорило о том, что там отбили атаку наши части. На душе стало легче.

Поезд тихонько тронулся, и минуты через три прибыл на небольшую станцию. Кто-то вышел на станции, а я остался у окна и продолжал смотреть на отступающие обозы и на дым сгоревшей станции, где уже побывали красные и откуда их выгнали с результатом рубки на бугре. Потом я прошёл до двери вагона, где и остался, смотря на происходящее. Вижу, по перрону ходят редкие военные, вернее, приближается группа: полковник «цветных» войск, по бокам с ним три офицера в чинах капитана и подкапитана, а сзади три солдата с винтовками «на караул», что мне бросилось в глаза. Но когда они подошли почти вплотную к вагону двери, где я стоял, вдруг появился этот прапорщик-солдат и, пальцем указывая на меня, скала: «Вот он». Не заметил я его потому, что он шёл почти вплотную к вагонам и не в их группе.

Полковник сразу же обрушился на меня: «Кто вы? Какой части?». Когда я ему ответил, кто я и что я, он мне: «Вы знаете, чем карается распространение паники? Читали об этом приказ барона Врангеля?» Я ему тихонько ответил, что знаю, а сам тихонько назад руку на кобуру моего «бульдога», думаю, нет! Не сдамся, умирать, так с музыкой: раньше, чем меня убьют, уложу несколько. Ну так вот, я полковнику отвечаю, что знаю, и добавляю, что никакой паники я не разводил. «Как, - говорит, - это вы не разводили, а вот прапорщик пришёл и пожаловался на вас, что вы панику разводите». Я рассказал полковнику, как это было. Тогда полковник обращается к прапорщику-солдату: «Что Вы на это скажете». Тот в ответ: «Этот казачий офицер врёт: он наводил панику».

Тогда полковник говорит мне: «Кто может подтвердить ваши показания?» Я не успел собраться с мыслями, как сзади меня кто-то сказал: «Я». Полковник ему: «С кем имею честь говорить?» В том человеке я узнал старичка в чёрном штатском костюме, сидевшего у окна. А отрекомендовался он полковнику: «Сенатор такой-то». Фамилию я его не только не помню, но и прослушал в такой передряге. Полковник проверил его бумаги, выслушал в его точной передачей наш с прапорщиком разговор и, не пожимая сенатору руки при прощании, повернулся к солдатам, стоящим сзади нас, и сказал: «Взять».

Вмиг солдаты окружили прапорщика, и все пошли обратно к ещё дымящейся сгоревшей станции. Я как был у двери вагона, так и остался, с утихающим беспокойством. Но ещё не полностью удостоверился, что всё это благополучно прошло, как по вагону пошёл слух, что кого-то повесили на станции. Публики, кто пошёл смотреть на такое зрелище, оказалось мало. Я спустился с вагона, и моё предчувствие говорило: «Это, несомненно, его. Иначе зачем бы его нужно было арестовывать?» И, подойдя на расстояние двух вагонов, убедился: повешенный был прапорщик-доносчик, ему даже и погон не сняли. А когда поезд медленно проходил мимо ещё дымившейся станции, он висел на крючке фонаря, привязанный бечёвкой. Да! Есть же такие люди, которые наживают себе блестящие погоны, чины, полоски, звёздочки… и чем? - смертью невинных людей.

На этой станции мы пробыли не больше 10-15 минут, а сколько произошло треволнений! И вот его угробили. Жалко, конечно, человека: какой бес его нёс с кляузами! Он, видимо, не одну невинную жертву свёл к праотцам. И от всего этого на душе и на сердце остался тяжёлый и горький осадок.

И зачем эта война, и к чему все эти войны, кому они нужны? Вот я, хотя и донской казак и за это время много видов видывал, но я люблю человечество, уничтожение себе подобных себе подобными нахожу недопустимым, бесчеловечным. Вот и тебе, мой сын Святослав, завещаю: будь человеком, никакой и нигде тебе войны не нужно. И на земле умные люди должны сделать так, чтобы войн никогда не было – ЭТО ЗЛО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА.

Так вот, качу я себе по железной дороге и не помню, сколько дней и ночей я ехал, только знаю, что приехал я в Джанкой ночью, а до этого всяких остановок в пути у села, у местечка, взад-вперёд, не пересчитать, но доехал-таки. Когда слез (конечно, не на станции), то сразу услышал орудийный гул, снаряды рвались в городе, но не сзади, а впереди меня. Несмотря на ночь и снаряды, которые начали рваться теперь над головой, я у всех встречных и поперечных начал спрашивать, где находится такая-то улица и там Главное военно-санитарное управление. Тут меня начали убеждать, чтобы я пошёл обратно, так как город почти окружён и его, несомненно, сдадут. А говорили это раненые казаки и солдаты, лежавшие у полотна железной дороги и ждавшие отправки, не зная, что за всякое непослушание, а тем более за невыполнение приказания, грозит расстрел.

Конечно, о случае с прапорщиком я давным-давно забыл, как и о чирье, и в голове у меня было полностью только то, чтобы получить медикаменты – и обратно с ними в Евпаторию.

С артиллерийскими разрывами я ясно услышал ружейную трескотню. Свистящих пуль ещё не было, но крики «ура!» как наших, так и красных, хотя и отдалённо, но всё-таки стали слышаться. Ну, думаю, делать нечего, гони, Миша, обратно. И в это самое время вдруг показались из-за угла какие-то войска: идут посередине улицы, чётко отбивая шаг. Кое-какие электрические фонари освещают улицу. И что я вижу?!! Донские казаки, которые формировались и пополнялись донской учащейся молодёжью как из Новочеркасска, так и из других донских казачьих училищ! Ребята меня тоже туда тащили, но я предпочитал быть военным чиновником, нежели офицером. Довольно нанюхался, хватит; и без этого тебе грозит фронт.

В это время их остановили и меня тоже и спрашивают, где станция? Я отвечаю и, в свою очередь, спрашиваю офицера, есть ли юнкера из Новочеркасска и могу ли я с ними поговорить. Офицер говорит, что всё это можно, рад видеть своего донского и просит, чтобы я их провёл до станции, а предварительно позвал несколько юнкеров из Новочеркасска. Прибежало юнкеров человек 15 и чуть не все на меня: «Тю! Мишка! Откуда Бог привёл?» И пошли и пошли разговоры. Но офицер, убедившись (конечно, там были все офицеры Юнкерского училища или преподаватели), что меня они знают, поставил из них впереди человек пять, и я их повёл. Вернее, они сами лучше меня знали, но это, так сказать, более для точности.

По дороге узнал, что они прямо с боя и что идут грузиться, а там – в Севастополь на продолжение учения. Станции я не знал, где она находится, то есть выгрузился, не доезжая станции. Теперь у меня были уважительные причины: раз юнкера отступают, сдают Джанкой, значит, все какие-либо военные учреждения, несомненно, в своё время эвакуированы, в том числе и Военно-санитарное управление, что на самом деле и было. Я спросил, не могут ли они меня взять как фельдшера вплоть до Севастополя. Директор Юнкерского училища охотно согласился на это, видя во мне донского казака, старого партизана, военного фельдшера, да ещё хорошо знаемого юнкерами. Не на станции, а опять-таки ниже станции, погрузились. Кругом по бокам опрокинутые вагоны, чтобы дать выехать юнкерскому составу.

Выехали. Орудийный гул и ружейная трескотня сменились отбиванием вагонных колёс. Вагоны 2-го класса, едем не особенно быстро. После всяких разговоров и воспоминаний об оставшихся родителях, знакомых, хуторах и станицах и так далее тихонько всё угомонилось, а мне есть очень захотелось, но с собой ничего не было. Когда спросил у одного знакомого юнкера, нет ли чего поглодать, то он сказал, что по выходе из боя их накормили и что никто ничего с собой не имеет, но побежал спросить у дежурного офицера разрешения мне поесть. Дежурный офицер сказал, что это не время еды, но всё-таки сделал для меня исключение, и юнкер принёс мне одну английскую галету и солонину. И хорошо, что я поел: будущее это подтвердило.

Думаю, что выехали мы часов в 10 вечера, но приблизительно часов в 12 ночи вдруг поезд остановился. Приказ вылезти из вагонов, а потом в цепь, ложись, к бою готовься. Тут пули начали цокать по вагонам, но откуда бьют, кто бьёт – никто ничего не знает. Во время, когда юнкера залегли у вагонов и ждали: или идти в атаку, или отбивать атаку, - мне же один офицер принёс ящичек с перевязочным материалом и предложил или расположиться с другой стороны вагона, или тут же в вагоне; я выбрал последнее. Офицер сказал, что доктор находится в переднем вагоне состава, но мне не пришлось с этим доктором познакомиться.

Полежали так минут десять, снова погрузились, и потом рассказывали, что это были зелёные, то есть сочувствующие красным. В таких частях зелёных были сбежавшие коммунисты, евреи, преступные личности, солдаты-дезертиры и белые – как казаки, так и солдаты-русские, и другие, желавшие этим искупить свою вину перед победителем.

Не знаю, сколько времени мы ехали, но вот снова остановка. Выгрузили всех, и вдруг пошёл слух, что дальше не поедут, что где-то красные прорвали фронт и что они идут затыкать дырку. Дошли мы до какой-то деревни; войск набито в ней до отказа. Говорят, что красные находятся на Арабатской стрелке, но можно прорваться. Юнкеров гонят к каким-то озёрам, набирают от каждой части пулемётные команды для прорыва на тачанках. Никто не желает дать своих медицинских работников: докторов и фельдшеров по пальцам сосчитать можно. Обо всём этом я уже позже узнал от командира, донского казачьего есаула прорывной казачьей пулемётной группы. Ввиду того, что я приставший к юнкерскому училищу, меня туда и закатили.

Делать нечего, взял я свой вещевой английский мешок и жду. Вот подкатила пулемётная тачанка, на ней пулемёт, четыре казака и, к моему удивлению, одна женщина. Это была жена есаула. Выехали впереди всех. Луна светит. Оставили нас последними с двумя пулемётчиками, а сами покатили вперёд. Мы едем потихоньку сзади. Вдруг пулемётная очередь, и всё затихло. Оказывается, прорвавшихся красных было мало, и мы нарвались на их заставу, которая после обстрела и перестрелки ушла, а мы первые катили остаток ночи и весь пасмурный и холодный день по этой гиблой Арабатской стрелке и к вечеру прибыли в маленькую деревеньку старого Крыма. Потом все окружённые белые войска бросились по этой стрелке, и говорят, что там был кошмар. В эту же ночь наехало столько отступающих войск, что утром тяжело было выехать из неё.